— Чижиков, сядь… — В голосе завуча было пренебрежение и облегчение. — И больше не смей баловаться на уроке посторонними предметами… А ты стой до конца урока! — Это я то есть…

Чижик, как вельветовый мешок с опилками, упал на сиденье. И бросил на меня мучительный взгляд. В нем были страдания совести и благодарность. И робкий вопрос: "Может, мне признаться?"

"Помалкивай", — ответил я тоже взглядом. Суровым. Зинаида Прохоровна пошла к двери. Нагашек она несла двумя пальцами — так держат за хвост дохлую мышь. В приоткрытую дверь завуч возгласила:

— Дина Львовна! Дина Львов-на-а! Зайдите в пятый "Б"!

И сразу каблучки — стук-стук-стук! В классе возникла юная Дина Львовна, которую между собой мы звали Диночкой. Она работала первый год, была учительницей третьеклассников и заодно — пионервожатой. Помимо этих должностей Зинаида явно навязывала Диночке роль своей адьютанши.

— Я здесь, Зинаида Прохоровна!

— Дина Львовна, возьмите эту гадость и выбросьте в уборную!

— Хорошо, Зинаида Прохоровна. — Диночка тоже двумя пальцами взяла гадость. — Можно идти?

— Постойте…

— Хорошо, Зинаида Прохоровна.

— Вот его… — отточенный ноготь завуча устремился в меня, — вы внесете в список тех, кого должны посетить дома в первую очередь. И пусть его родители узнают, ч т о их сын приносит на уроки.

— Хорошо, Зинаида Прохоровна… — Диночка украдкой бросила на меня сочувствующий взгляд. Кое-кто из одноклассников — тоже. Мы знали, что по поручению педсовета Диночка ходит по семьям наиболее трудных учеников и дает указания, как воспитывать. Потому что она — наш красногалстучный командир.

Диночка удалилась, держа нагашек на отлете, как что-то дурно пахнущее.

А Форик вдруг поднял руку.

— Можно выйти?

— Что случилось?

— Тошнит почему-то… — Форик сидел впереди, лица его я не видел, но голос был страдательный.

— Еще не легче, — поморщилась Зинаида Прохоровна. — Ступай…

И Форик выскочил, грохоча сапогами.

Вернулся он с невозмутимым лицом. Видимо, хворь прошла.

А я, как и было предписано, до конца урока стоял столбом. И слышал тихие, виноватые вздохи Чижика.

После уроков Чижик сразу покаянно запричитал:

— Я не знал, что он заряженный… Теперь тебе дома попадет, да?

— Сиди, не хныкай. Нисколько мне не попадет.

— Но Дина Львовна же расскажет же…

— Ну и что? А я маме расскажу все, как было, она только посмеется. За такие дела меня никогда не ругают, это же не двойки…

— Тем более что нагашек по правде и не твой, — опять вздохнул Чижик.

— Да если бы и мой! Подумаешь! Мама в детстве сама стреляла из поджигов! Их делал её брат, мой дядя Боря…

Чижик округлил рот. Мама, стреляющая из поджига, — это было для него за пределами всякой реальности.

Форик, стуча сапогами, подошел и слушал наш разговор. Потом сказал:

— Я же предупреждал: "Осторожнее".

— А я не понял… Я, наверно, безнадежно неразвитый, — опять покаялся бесхитростный Чижик.

— Просто ты растяпа, — утешил я.

— А тебе правда ничего дома не будет? — опять за-страдал он.

— Ничего… Нагашек только жалко. Форик зря трудился.

— Не зря, — сказал Форик. — Вот… Только поаккуратнее в другой раз. — И вынул из кармана тесной своей курточки нагашек. Тот самый, с красной резинкой!

Чижик замигал. А я обалдело спросил:

— Откуда?

— Диночка отдала. Я ее догнал и все объяснил. Мы с ней друзья…

У Чижика опять округлился рот. Учительница в друзьях у пятиклассника (пусть даже такая юная, как Диночка!) — это для Чижика было непостижимо, так же как мама с пугачом. Я тоже глянул на Форика недоверчиво.

Форик деловито разъяснил:

— Она меня ценит.

— За что?

— За многое. Ну, во-первых, я спас ее из кинобудки…

Говорили, что в двухэтажном здании нашей семилетки раньше помещалось начальное городское училище. Таким образом, всё здесь издавна было приспособлено для учебной жизни. Кроме одного: не было в доме туалетов. То есть в давние, царские, времена они, наверно, были, но потом начальство решило что это буржуазная роскошь. Закаленным пролетарским детям ничего не стоит, если захотелось, пробежаться через двор. (Их наставникам — тоже.) А теплые туалеты вполне сгодятся для кладовок, в которых удобно хранить швабры и транспаранты для октябрьских и первомайских демонстраций.

Бегали мы к дальнему забору, где стояло сколоченное из горбыля сооружение под односкатной крышей. На пять "посадочных мест".

Дверей у заведения не было, вход прикрывался изогнутым, как буква "г", заборчиком.

Занозистые стены внутри были, как водится, исписаны по-всякому мелом и карандашами. Светились щели.

В эти щели всегда дуло. Дуло также через вход и снизу, в круглые отверстия. Зимой тут не засидишься.

И все же сюда стремились в любую погоду. Не только по главной причине, но и просто чтобы пообщаться вдали от педагогов. А то и покурить, если нет поблизости бдительного дяди Хвости или других мужиков.

Учителя этим заведением не пользовались. Во-первых, почти все они были "женского роду". А директор, физкультурник и дядя Хвостя порой наносили сюда инспекторские визиты, но рядом с нами не присаживались — это было бы подрывом их авторитета.

Для учителей на другом краю двора стоял крошечный дощатый домик с квадратным окошечком в двери. Отсюда и название — "кинобудка". Это строение было похоже на будки для показа фильмов на летних открытых площадках. Я уже писал, как много в нашей жизни было связано с кино…

В прошлом году «кинобудка» обветшала, и летом дядя Хвостя сколотил новую — аккуратную, из гладких досок. Он гордился этим сооружением и любил его. Перед учебным годом он покрасил будку в милый своему сердцу военно-полевой цвет — как танк или артиллерийский тягач.

Каждый вечер в семь тридцать ровно дядя Хвостя шел в это заведение, чтобы посидеть вдали от суеты, выкурить самокрутку и отдохнуть после хлопотливого школьного дня. Учителя же ходили туда по мере надобности, без расписания.

Чтобы нахальный ученический народ не совался в это уютное учреждение, на дверь с окошечком дядя Хвостя повесил замок. Ключ от замка висел на гвоздике в учительской. Тот, кому было надо, снимал ключ, шел к будке, отпирал замок и вместе с ключом брал его с собой, внутрь. Отсутствие замка на двери издалека говорило, что там занято.

Для пущей красоты, а также для подтверждения прав педагогического коллектива дядя Хвостя на двери под окошечком вывел белилами аккуратную букву "У". То есть "для учителей".