Форик резонно возразил, что «никому» не получится. Спросят ведь, зачем ему ключ.

— Ох, что же делать…

Форик снисходительно шевельнул плечом. Поднял из травы ржавый изогнутый гвоздик. Колупнул в замке — тот открылся.

— И все дела…

— Ох, мальчик… Ты ведь не станешь рассказывать про это? Мои третьеклассники не должны знать о своей учительнице смешное…

… — Но вы-то не третьеклассники, — заметил Форик, поведав нам эту историю. — Вам можно. Только помалкивайте, а то Диночка решит, что я трепло… А сейчас она меня во как уважает! Не только из-за того случая, еще и за Контуженого Сёму.

— За кого? — снова округлил рот Чижик.

Случай с Контуженым Семой тоже заслуживает отдельного рассказа.

Сема был сторожем на огороде.

Огород располагался на заднем дворе старого двухэтажного дома, где жил Форик.

До революции в таких крепких домах с кирпичным низом и бревенчатым верхом обитали купцы и прочий зажиточный люд: вверху — семейство хозяев, внизу — прислуга и приказчики. А в наше время всеобщего равенства и справедливости на каждом этаже сделали по нескольку коммунальных квартир. Так что у Форика было много соседей. Самый хороший сосед был бравый демобилизованный сержант Гриша — худой, усатый и полный воспоминаний о фронтовой жизни, хотя она и кончилась четыре с половиной года назад.

Гриша всю войну прошел шофером — на полуторках и газиках, на ЗИСах и тяжелых американских студебеккерах. За лихость и знание техники был замечен командиром дивизии и последний военный год служил водителем генерального виллиса.

— Так вдвоем мы и въехали в Берлин, — прочувствованно рассказывал Гриша Форику. — Душевный мужик был Федор Григорьич. Я его и после войны возил. А потом чего-то не поладил он с командованием, потому как говорил всё, что думал. Ну и услали мужика из Белоруссии в самый северный гарнизон. Я просился с ним, а он говорит: "Мне, Гриша, конечно, и там водитель положен, да кто им будет, решать уже не мне. Кого дадут, с тем и буду ездить, сам понимаешь. А ты, — говорит, — просись на гражданку, жениться тебе пора…"

Проблемой женитьбы водитель Гриша был озабочен постоянно, поэтому все свободное время тратил на контакты с прекрасной половиной человечества. Но, несмотря на старания, бравую внешность и множество звонких медалей, невесту по душе отыскать не мог. Все его романы были коротки и заканчивались грустно.

Впрочем, Гриша утверждал, что заканчивает романы он по собственной инициативе. Потому что не находит в знакомых девицах "глубокой души" и "сердечной обстоятельности".

— Видишь ли, Формат Георгиевич, одно дело на танцы ходить, а другое — строить капитальное совместное существование. Это должна быть боевая подруга на все годы жизни.

Форик согласно кивал. Они с Гришей понимали друг друга.

Кроме Гриши было в доме много других жильцов. И каждый владел грядками с картошкой и прочими огородными культурами. Грядки были у каждого свои, а заботы общие. И одна из забот — нахальные воробьи, вороны и галки. Они вели себя на огороде, "как батальон СС в оккупированной деревне".

Нынешней весной две соседки — тетя Настя и бабка Агаша — сказали Форику.

— Ты же у нас голова, прямо инженер и профессор. Придумал бы какое-нибудь пугало, а то опять не будет житья от этих паразитов.

— Не боятся они пугал!

— Обыкновенных не боятся, а ты сообрази такое, чтобы у них душа в пятки. Ты же головастый…

Форик почесал "головастую голову" и задумался. И чем больше думал, тем больше этой идеей увлекался.

Он обтесал метровый деревянный брус. Проволокой примотал к нему несколько старых обручей от бочек. Получилась могучая, как у гориллы, грудная клетка. Из расплющенного ведра с пробитыми в нем дырами Форик смастерил "тазобедренную область" — как у скелета в учебнике анатомии для старших классов (у Форика имелся такой на всякий случай). К этой железяке он прикрепил тощие ноги из реек. Ноги болтались и сгибались. У них были костлявые ступни из палочек.

А к верхней части скелета Форик прикрепил такие же суставчатые руки. Их длинные деревянные пальцы зловеще постукивали друг о друга.

Форик рассуждал так: если скелетов боятся люди, то и птицы должны их бояться — они ведь еще глупее людей.

Вместо черепа Форик приспособил старый скворечник, несколько лет валявшийся за сараем. В скворечнике была лишь одна дырка. Форик пробил долотом еще две — получились черные глазницы разной величины и формы. Потом Форик белилами нарисовал зубастый рот с грустно опущенными уголками.

То, что череп угловатый, Форика не смущало. У него у самого голова была почти такая же. Возможно, Форик ощущал некую мистическую связь между собой и костлявым пугалом, которое назвал Семой. Сам не знал, почему Сема. Пришло в голову, вот и все.

Форик не церемонился с Семой, но все же относился к нему как почти к одушевленному существу. Именно поэтому он отверг совет Гриши надеть на череп-скворечник немецкую каску (лежала такая у Форика в кладовке). Форик сказал, что Семе будет обидно торчать у всех на глазах во вражеском головном уборе.

Выражение лица у Семы не было зловещим. Он смотрел пустыми глазницами на мир философски-иронично. Однако и общем и целом «шкелетина» была довольно страховидная.

Форик смонтировал эту конструкцию за сараем. И там же покрасил ее известкой, оставшейся от побелки кухни. (Только череп красить не стал, чтобы не замазать оскал.)

Затем Форик большущими гвоздями прибил шкелетину к шесту, а шест вкопал посреди огорода.

Но это была лишь половина работы. Теперь необходимо было оживить страхилатину.

Форик в то время уже от корки до корки прочитал "Занимательную физику" Перельмана и знал о чудесных свойствах рычагов. Рычаги он приспособил к тонким конечностям Семы. А к рычагам — веревки. Протянул их между грядами и вдоль забора к огородной калитке.

На дальнем краю огорода стояло дощатое строение — того же назначения, что «кинобудка» в школьном дворе. Жильцов было много, поэтому тропа через огород, как говорится, не зарастала. Железные петли калитки повизгивали с утра до ночи. К ее нижнему краю Форик тоже прикрепил рычаг, а к нему — концы веревок.

Если калитку открывали неторопливо, Сема на шесте сначала подымал руку, словно хотел отдать честь. Потом рука сгибалась в локте, а кисть жеманно повисала. Зато другая рука и ноги сильно дергались "враздрыг". И голова дергалась. Шест качался, и сторож Сема пускался в расхлябанный пьяный танец.

Когда же калитку распахивали резко, скелет словно взрывался — раскидывал руки-ноги, как лучи. Пляска его была бешеной и не стихала долго.

Первый ужас от знакомства со страшилищем испытали не птицы, а бабка Агаша, которая ни монтажа, ни установки Семы среди гряд не видела. В сумерки, толкнувши калитку, шагнула она в огород и…