всем богатстве сюжетов, остаются в первую очередь литературно-философским гимном Богу и его творению.

ПРИМЕЧАНИЯ

Гильом Коншский

Философия

Очень немногое известно о жизненном пути Гильома Коншского, одного из крупнейших новаторов своего времени. Его творчество приходится на 1120-1150 гг. В 1125— ИЗО гг. молодой грамматик родом из Конша в Нормандии, преподававший в Шартре и в Париже, опубликовал свое первое самостоятельное сочинение, дав ему несколько необычное, не без вызова, заглавие: «Философия». Как чаще всего бывало тогда с подобными сочинениями, заглавие и авторство быстро начали меняться, хотя и не забылись полностью. Лишь медиевистика XX в., в особенности после диссертации Туллио Грегори и работ о. Эдуара Жоно, вернула Гильому должное место в истории знаний. По-прежнему не все его сочинения опубликованы, многое в его биографии остается гипотетической реконструкцией, и даже сама «Философия», безусловно один из самых новаторских текстов Ренессанса XII в., издана Грегором Маурахом не по всем рукописям, только в первой редакции и со спорным немецким переводом. Новое критическое издание давно обещано канадцем Полом Даттоном для серии Corpus Christianorum, но пока мы вынуждены довольствоваться текстом Маураха, все же намного более надежным, чем предшествующие, начиная с палеотипов XVI в., заканчивая «Латинской патрологией», где она издана дважды под другими именами (PL. 90. Col. 1127-1178; PL. 172. Col. 39-102).

Известно, что 20 лет спустя автор относился к своему раннему сочинению одновременно с уважением и долей иронии: «Наша книжка под названием Философия, которую мы написали несовершенно, в несовершенной нашей юности» («Dragmaticon philosophiae». I, I, 8). Так он пишет, уже оставив Шартр ради воспитания наследников герцога Нормандии и графа Анжу Жофруа Плантагенета, в том числе будущего короля Англии Генриха II [Burnett 1997]. Высокое покровительство, видимо, стало для магистра чем-то вроде почетной пенсии: он потерял постоянный контакт со школярами и с важнейшим интеллектуальным центром своего времени, но смог написать развернутую версию «Философии» — «Драгматикон философии». Вполне вероятно, что он пересмотрел и раннее сочинение, и свои комментарии и глоссы на древних, занимавших его уже в шартрские годы: «Тимей» Платона, «Комментарий на Сон Сципиона» Макробия, «Утешение философией» Боэция, на сатиры Ювенала и на грамматика Присциана.

Уже по этим названиям можно видеть, что Гильом, как и Теодорих, интересовался древней натурфилософией и грамматикой. В задачу учителя грамматики входило раскрытие «покровов» древних текстов, т.е. по сути интерпретация мифа, например, космогонического мифа «Тимея». Макробий помогал в этом, но и сам нуждался в раскрытии. «Коншский грамматик», как называл его в своих воспоминаниях Иоанн Солсберийский, благодарный ученик («Metalogicon». I, 23-25), был в свои годы одним из лучших гуманистов такого рода, к которому принадлежали также Абеляр, Теодорих и Бернард Сильвестр.

Обе «философии» Гильома, и ранняя, и поздняя, сохранились в более чем 70 рукописях каждая, в том числе XII в. Это серьезная цифра, говорящая об успехе и влиянии Гильома во второй половине столетия и в начале следующего века. Характерный пример — еще одна «Философия», написанная англичанином Даниилом из Морли, путешествовавшим в поисках знаний по всей Европе и некоторое время, на правах «свободного слушателя» участвовавшего в работе школы переводчиков в Толедо, при Герарде Кремонском [Daniel von Morley. 204-255]. Вместе с тем мы должны себе представить довольно сложную судьбу оригинального текста «Философии»: что-то в нем правил на протяжении жизни автор, что-то — его современники, выбирая из его трактата то, что им казалось важным. Сама дидактически продуманная структура сочинения, поделенного на четыре книги и небольшие главы, располагала к такому отношению. В ней читатель мог найти прежде всего новейшую для своего времени версию христианской космологии. Она зиждилась, безусловно, на библейской картине мира, но корректировала ее, во-первых, за счет «Тимея» и других упомянутых выше авторитетов древности, во-вторых, за счет греко-арабской медицины, с которой Запад впервые познакомился благодаря первым переводам на латынь, выполненным в Южной Италии Константином Африканским в стенах аббатства Монтекассино, обладавшего огромным авторитетом на всем Западе.

Гильом стал одним из тех новаторов, кто сразу почувствовал интеллектуальный импульс, данный этими переводами, и смог передать его ученикам и читателям: композиция и тональность «Философии» тому свидетельство. Возможно, что ее «скромное» заглавие (судя по содержанию трактата, это, конечно, синоним «космологии») сродни абеляровской «Теологии» в разных ее модификациях («христианская теология», «теология для учеников»). Такое заглавие — настоящий интеллектуальный манифест. Молодой магистр грамматики, первой науки тривиума, не клирик, не богослов, демонстрировал современникам, как именно им искать верное понимание мироздания, и это не просто риторика или претензия [Cadden. 1-24]. Начав с того, что такое философия, он как правоверный христианин переходит к Богу и основным догматам христианства, т.е. невидимому, но истинно сущему миру, без которого немыслим видимый, изучаемый «физиком» и «философом» мир. Гильому важно не только привести свои «авторитеты», ему важно представить свои авторитеты в пику неким невеждам, игнорирующим интеллектуальные новинки. Если христианская рецепция Макробия началась при Каролингах, то Константина Африканского знали немногие. Иные могли подобные тексты прочесть, но не принять. Такую позицию мы тоже должны себе представить и понять причины неприятия.

В Южной Италии начали переводить с арабского на латынь медицинские тексты, а заодно с ними был переведен с греческого трактат «О природе человека» Немезия Эмесского, т.е. по сути святоотеческий текст, дававший обоснование благородства человека как венца творения с использованием терминологии той же греко-римской медицины, взбудоражившей воображение сначала первых медиков Салерно, затем — того же Гильома Коншского. Неслучайно его «Философия» описывает и строение мира и строение человека подобно тому, как в литературной, сочетающей поэзию и прозу форме, такое же описание космоса даст двумя десятилетиями позже Бернард Сильвестр, с «Философией» наверняка хорошо знакомый. Если Бернард выступает поэтом, то Гильом — «физиком». Но этот «физик», подобно салернским медикам того же столетия, называвшим себя так же, изучает и мироздание, и человека. Его описание мирового устройства, machina mundi, еще не выводит Творца «за скобки», как осмелится сделать ближе к концу столетия Урсон Салернский [Urso. 43-44]. Но для Гильома, всемогущество Бога уже не служит, как у Отцов, аргументом в споре.

Повествование в «Философии» зачастую строится в форме диалога то с незримым учеником, то с незримыми оппонентами. И тому, и другому автор все время что-то доказывает, оттачивая свой язык, словно меч. В этой диалогичности связь ранней, «несовершенной», по его же словам, «Философии» с поздним, как бы «зрелым» «Драгматиконом». Только во втором собеседники названы, а в первой представлена живая семинарская дискуссия, участники которой представляют аргументы за и против, подобно