Отец Эммы, врач кремлевской больницы, отказался эвакуироваться. Он считал, что если немцы возьмут Москву, то начнется всеобщий хаос, развал и тогда евреям не поздоровится повсюду, где бы они ни оказались. Так что смысла бежать нет.

Грозило ли что-либо Муру, если б он в самом деле оказался на оккупированной территории? Вряд ли. Если бы немцам каким-то образом стало известно о его происхождении, Мур попал бы в категорию мишлингов[164] второй степени. К этой категории относились те, у кого один дед или бабушка были евреями, если сам мишлинг второй степени при этом не исповедовал иудаизм и не принадлежал к еврейской общине. Таких полукровок в евреи не записывали, в отличие от мишлингов первой степени[165], и даже могли причислить к арийцам. Так что Муру, скорее всего, не пришлось бы носить на своем парижском пиджаке звезду Давида.

К концу месяца уверенность Мура в скором падении Москвы начала колебаться. Если немцы в Химках или в Белых Столбах, то почему они еще не вошли в Москву? Бои где-то под Можайском и Волоколамском. В Москве и не слышно канонады.

Командующий группой армий “Центр” генерал-фельдмаршал фон Бок переоценил свои силы. Он решил взять Москву в гигантские клещи. Гудериан обходил Москву с юга, Гот – с севера. Но вместо концентрированного удара “кулаком” получился удар растопыренными пальцами. Немцам к концу октября удалось продавить Можайскую линию обороны, но красноармейцы и курсанты вывели из строя столько немецких танков, что 29 октября фон Боку пришлось остановить наступление на линии реки Нара. Немцы перегруппировывали силы, готовились к последнему натиску. Жуков с начальником Генерального штаба маршалом Шапошниковым укрепляли оборону, накапливали войска для контрнаступления. Благоприятный момент немцы упустили, и время работало против них.

Мура пугала не столько перспектива немецкой оккупации, сколько возможное сражение за Москву. К этому сражению москвичей уже морально готовили. “Вечерняя Москва” выходила под лозунгами: “Стальной стеной встанем на защиту родной Москвы!” (20 октября); “Москвичи! Поклянемся до последнего дыхания защищать нашу любимую Москву!” (23 октября); “Сделать Москву неприступной крепостью!” (25 октября); “Создадим вокруг Москвы железный пояс обороны!” (27 октября).

Муру всё это крайне не нравилось: “Весь общий тон прессы – защита Москвы до последнего дома. Населению от этого сладко не придется. Дураки! Ведь главное – разбить немцев на подступах к Москве, не допустить к городу – а если они прорвутся, то глупо и не нужно защищать дома и улицы – это погубит город без цели. Не вижу, как мы будем жить при разбитых стеклах, без газа и электричества, без воды (когда будут разрушены МОГЭС, газзавод и водопровод)”.10981099

Если уж оккупация неизбежна, то пусть она будет хотя бы без лишней крови, лишних разрушений. В Муре будто проснулся сторонник маршала Петена времен оккупации Парижа в 1940 году. И, как настоящий петеновец, он надеется на капитуляцию без сопротивления. На “оккупацию по-мягкому”, без бомбежек, без обстрелов, без боев и без разрухи. Он был уверен, будто этого желает “всё московское население”.1100 И 16 октября “лучик надежды” блеснул. До Мура дошел слух, будто людей, явившихся в военкоматы, чтобы защищать Москву, отправили по домам. Но вскоре Мур понял, что советское командование настроено решительно и столицу без боя не сдаст.

Летом Мура раздражала Цветаева, боявшаяся, что немцы превратят город в развалины. Теперь и сам Мур боялся. Но все-таки он не был “насмерть” перепуган даже такой страшной перспективой. Скорее, разозлен призывами оборонять от врага “каждую улицу”. Прочитав в газете слова “каждый москвич должен стать солдатом”, Мур огрызается: “Чорта с два!”[166] Его кредо теперь таково: “Мне же на всё это решительно наплевать, лишь бы самому хорошо устроиться”.

Мур бежал не только от бомбежек, от возможной мобилизации на рытье окопов, от всё еще вероятной немецкой оккупации. Мур ехал на встречу с единственным другом.

После смерти Цветаевой значение Мити Сеземана в жизни Мура выросло неизмеримо. В эпистолярном наследии Мура есть поразительный документ. Это письмо Георгия к Елизавете Яковлевне Эфрон от 11 сентября 1941 года, в котором он рассказывает тете Лиле о гибели Цветаевой в Елабуге и о своей жизни в Чистополе. А затем – Мур пишет о главном для него. Он даже подчеркивает эти фразы: “Лиля, разыщите Митьку. Всеми силами старайтесь узнать, где он. Узнайте, в Москве ли он, какой его адрес. Пошлите кого-нибудь из знакомых в ИФЛИ (в Сокольниках) – может, там знают, где он . Если он в Москве, передайте ему приложенное здесь к нему письмо. Если в Москве его нет, узнайте куда он уехал. Сделайте всё возможное, что в ваших силах, чтобы узнать где он, что с ним[167]. Он мой единственный друг. Теперь читайте внимательно[168]: как только узнаете, где он находится, немедленно шлите мне телеграмму, сообщающую, где он находится, что с ним, его адрес. Лиля, денег на это не жалейте: это единственное мое желание”.

Письмо дышит такой страстью, будто речь идет не о друге, а о потерянной возлюбленной. Однако Мур и Митя любовниками не были, их отношения никогда не переходили за рамки юношеской дружбы. Цветаеведы объясняют это письмо Мура его личными особенностями: неумением вести себя, завышенной самооценкой. Собственные желания он превращает в приказы и диктует эти приказы людям, которые вовсе не обязаны ему повиноваться. Допустим, это так, но чем все-таки объяснить сами желания? Может быть, всё очень просто: Митя остался для Мура единственным близким человеком. Единственным из тех, кто еще жив, кто еще на свободе. Аля в лагере. О Сергее Яковлевиче нет никаких известий. Правда, был еще Муля Гуревич, но их отношения все-таки другие. Гуревич гораздо старше Мура. Их интересы, их судьбы слишком сильно различались. А Митя был таким же, как Мур, русским французом. Соотечественником. Парижанином, на свое несчастие оказавшимся в сталинской Москве. Впрочем, к этому времени уже даже и не в Москве.