Во время эвакуации в Елабугу Мур потерял Митю из виду. Он не знал, что еще в августе Митя эвакуировался вместе с бабушкой и дядей. Судьба Мура так или иначе оказалась связанной с Союзом писателей и с писательским миром. Жизнь Мити – с Академией наук и с Московским университетом. Бабушка, как вдова академика Насонова, и дядя Арсений Николаевич, работавший в академическом Институте истории, увезли Митю с собой в Ашхабад. Туда же, в Ашхабад, эвакуировали ИФЛИ. В декабре ИФЛИ присоединят к университету. Ифлийцы станут, таким образом, студентами филфака МГУ. Одним из этих новых студентов-филологов и стал Митя. Он уже вполне акклиматизировался в южном, очень жарком, но не таком уж экзотическом городе: “Это был красивый маленький городок с почти европейским центром, окруженным плоскими крышами домов местного населения”11021103, – вспоминал Дмитрий Васильевич.

Интересно, что само письмо Мура к Мите, датированное тем же 11 сентября, написано вовсе не так страстно. Видимо, в том стиле общения, которого они с Митей и придерживались всё время знакомства. Он сдержанно рассказывает Мите о гибели Цветаевой, легко и чуть иронично – о собственной жизни в Татарской АССР. И лишь в конце просит друга: “Очень прошу тебя послать мне в Чистополь телеграмму с сообщением, где ты находишься: мне очень важно не потерять тебя из виду. Очень тебя прошу”.1104 Это письмо Дмитрий Васильевич Сеземан получит спустя пятьдесят с лишним лет.[169]

Новое местожительство Мити Мур узнал в середине октября. Узнал и собрался в дорогу: “…я сильно надеюсь установить в Средней Азии контакт с Митькой”1105. Правда, вскоре разум возобладал над чувствами: нельзя же ехать в Среднюю Азию только из-за Мити? Но 25 октября Георгий узнает точный адрес Митьки и снова соберется в путь.

И всё же Мур решил уехать из Москвы, отправиться в столь ненавистную ему эвакуацию не только из-за Мити. Видимо, тут сложилось сразу много обстоятельств: желание снова уклониться от мобилизации на трудовой фронт, уехать подальше от немецких бомбардировок. Наконец, на Мура повлияло и общее в его среде настроение: все уезжают, все бегут, от Фадеева до Кочеткова. Можно ли противиться всеобщему движению на восток или юго-восток? Даже Юра Сербинов, по словам Мура, собирался уехать в Челябинск. Мур шутил, будто в Москве скоро останутся только войска да они с Валей.

Желание увидеть Митю только укрепило намерение Мура поехать: “Пусть меня повесят, но с Митей я увижусь. Ур-ра! Вперед. Надо достигнуть цели, и я ее достигну. Как будет здорово болтать с моим стариком Сеземаном!”1106

Вале Предатько некуда было уезжать, некуда бежать, да и не на чем. В “писательский” или “академический” поезд ее бы не пустили. Она решала: что же делать, если немцы придут в Москву? Отравиться морфием или уйти пешком из города? Отчим Вали, как мы помним, работал в военной прокуратуре. Такое родство не сулило ничего доброго в оккупированном городе. Валя это, конечно, понимала. Ничего доброго не сулил и отцовский партбилет, который она, кажется, так и не сожгла.

Валя “переживает период морального кризиса, не знает, о чем думать, кому верить”, – писал Мур. В газетах Валя читала о зверствах немцев, которые не щадят никого на занятой территории. Но, замечает Мур, “она видит, что московское население отнюдь не патриотически настроено; она видит совсем растерянных людей; она слышит не очень патриотические разговоры. Всё это ее путает, она не знает, кому верить, что думать о положении теперь и о будущем”.1107

Всю жизнь Валя слышала о непобедимой Красной армии, о всеобщей любви к товарищу Сталину, о безграничной вере в прогрессивный социалистический строй. И вот началась война, прошло всего несколько месяцев. И не наши стоят под Берлином, а немцы – под Москвой. Неудивительно, что Валя была настроена “очень пессимистично – пораженчески”.

Несколько дней спустя она повредила руку на заводе. Чувствовала себя плохо: “…по всей вероятности, у нее процесс в легких”, – замечает Мур. Валя до войны болела туберкулезом, о чем рассказала Муру еще в июне 1941-го. Сейчас она поделилась с Муром своими планами: уйти с хлебозавода и достать справку об эвакуации, “чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями”. Муру это очень понравилось: “Если ей это удастся сделать, то это будет ловко”.1108

Сделала ли так Валя, мы не знаем. Это был бы шаг отчаяния, ведь место на хлебозаводе поздней осенью 1941 года – это, как выражались тогда, “шикарный блат”. Гарантия от голода и потенциальная возможность подзаработать. Только московской паникой можно объяснить этот безумный шаг.

Мур судил, конечно, по себе. Он старался быть практичным, но ему вредило отсутствие жизненного опыта. Вряд ли Цветаева в августе 1941-го понимала, что, претендуя на должность посудомойки, борется за “хлебное”, доходное место. Так и Мур, хотя и ел принесенный Валей хлеб, не думал, что работа на хлебозаводе может быть выгодной.

Мур по-своему утешал Валю. Если немцы и возьмут Москву, в этом нет ничего страшного. Он и себя, наверное, успокаивал: “Конечно, положение отвратительное. Но к чему ей-то вешать нос на полку? Что, она думает, что ее изнасилуют немцы? Это – вздор”.1109

Нельзя сказать, что в октябре Мур стал к Вале совсем равнодушен. Он будет вспоминать ее и в поезде, и в Ташкенте. Но его отношение к Вале в это время исключительно дружеское. Валя – друг, товарищ, ближе Юры Сербинова, но дальше Мити Сеземана. О любовной связи Мур больше не мечтает, эта тема надолго уходит из его мыслей. Валя, очевидно, думала иначе. Она очень удивилась, узнав о скором отъезде Мура. Не верила, отказывалась верить, что он уезжает. Когда 27 октября Мур позвонил Вале, она уговаривала его остаться. Убеждала, что вдалеке от Москвы ему будет плохо. Ее слова мы знаем лишь приблизительно, в пересказе Мура, но можем реконструировать, воссоздать недостающие звенья.

“Видел ли ты когда-нибудь шафран или только слышал о нем?” – спрашивает Санаи, средневековый иранский поэт-суфий. Европейски образованный Мур имел о Средней Азии самое общее представление. Он знал, что это “близко к Ирану, Сирии… А Сирия – под мандатом де Голля; Ирак – англичане…”1110 Вот это самое привлекательное для него – подчинение европейской великой державе. Между прочим, не только для Мура. Ленинградские и московские интеллектуалы смотрели примерно так же. “Я хочу в Иран. Там англичане. Это прелестное иго”1111, – говорил искусствовед Николай Харджиев. Вот и Мур себя уговаривает – вопреки географии, – будто Средняя Азия ближе к загранице, к Европе.