хотя он сам убеждён в обратном и даже несколько бравирует тем, что может, как ему кажется, так хорошо управлять собой. Не помогает ни игра глазами, которые излучают в одном случае тоску и безысходную печаль, как бы чрезмерную утомлённость, а в другом — немигающие, чуть-чуть прищуренные, но злобные, досадующие на весь мир. Не помогает и чрезмерная жестикуляция, идущая вразрез со словами, ни притворная, вымученная улыбка.

У меня всё время было ощущение, что он каждый день подолгу тренировался перед зеркалом, но, будучи человеком недалёким, не мог понять, что все его усилия сводились в конечном счёте к дешёвой, легко разгадываемой клоунаде. Вот бывает же человек, которому не удаётся казаться искренним даже тогда, когда он действительно искренне этого хочет. И это, очевидно, есть удел всех тех, кто во что бы то ни стало хочет вылезти из собственной шкуры, собственного или, вернее, личного, присущего только ему «я». А это «я», конечно, пишется не с большой буквы! Оно маленькое, уродливое, но циничное, наглое и злое. Злое от своей неполноценности, циничное и наглое, потому что это оружие тупости, оружие людей недалёких, но страшных по своей сути.

И вот в руки к нему попал я. Волею судьбы мне пришлось коротать долгие ночи с ним один на один.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как я впервые предстал перед следователем Розенцевым. Много воды утекло с тех пор. Страна пережила войны с финнами, с немецкими фашистами, с японцами. Десятки миллионов советских людей отдали свои жизни за Родину. Города и сёла наполнились десятками тысяч калек, была создана атомная бомба и сброшена на Хиросиму и Нагасаки, поумирали старики и выросли дети, создан лагерь социализма, но ничего не изменилось в формах, методах и приёмах арестов и ведения следствия, в вынесении чудовищных приговоров судов.

По-прежнему судят по доносу и заявлению своих же секретных осведомителей, по малейшему подозрению. По-прежнему заявления пишутся по заданию, под диктовку, так же выколачиваются признания в не совершённом. По-прежнему инсинуация, подлог находятся на вооружении. Так же, как одиннадцать лет тому назад, следователь свои самые нелепые предположения выдаёт за совершённое человеком. Не имея ни одного доказательства против человека, но имея перед собой этого человека, арестованного с санкции прокурора, он, следуя формуле «был бы человек, а дело найдётся» — этого человека он уже имел, оставалось «найти дело». И он ищет, создаёт, облекает его в форму законности.

— У нас имеются сведения, что вы, несмотря на проведённые десять лет в лагерях за контрреволюционную троцкистскую деятельность, до сих пор держите камень за пазухой. На что вы надеетесь? Откуда у вас такая ненависть к советскому строю, вырастившему и воспитавшему вас? В том, что вы не разоружились, что продолжаете свою троцкистскую деятельность, у нас (у кого это «у нас»? И откуда столько наглости отождествлять себя с правительством, партией, судом, советским народом?) никаких сомнений нет, и не ваше признание нам необходимо. Нас интересует сейчас совсем другое: как это вы, сын рабочего, сам в прошлом рабочий, бывший комсомолец, член партии, докатились до этой чёрной ненависти? На что вы надеетесь и рассчитываете?

Его вступление длилось довольно долго, нудно и повторяло слово в слово своих предшественников.

— Вот с этого мы и начнём. Прежде всего, хочу вашего ответа: кто вам помогал и кого вам удалось завербовать в свои ряды?

Не получив желаемого ответа, он разразился потоком вопросов.

— В каких отношениях вы с Воловским, начальником технологического отдела завода, когда с ним познакомились, сколько раз он бывал у вас в Москве? А с технологом Дубововой тоже познакомились только со дня вашего прихода на завод? А почему вы так часто уединялись с этим изменником Родины, немецким военнопленным Антоновым? Почему весь свой отпуск вместе с женой он провёл у вас в Москве, в вашей квартире? И вас не смутило, что он всю войну отсиживался у немецкого фермера?

Мои ответы не давали повода следователю к чему-нибудь прицепиться и сделать какие-либо далеко идущие выводы, а потому он меняет тон и перечень их с явным намерением ошеломить, как говорят, «ошарашить».

— Почему с таким упорством добивались у директора завода материальной помощи для конструктора-расчётчика Ненашева? А знаете ли вы, что он вас «продал» и уже полностью «раскололся»? Ведь он всё рассказал, о чём вы договаривались в лесу. Значит, ставка на молодёжь? Завербовать, вредить, выпускать негодную продукцию, лихорадить завод разными реконструкциями, устраивать какие-то немыслимые поточные линии?

Однако и этот заряд вопросов не смутил меня — он хорошо это заметил, а потому бросил ещё одну очередь, как из автомата.

— Не вышло! Ваша ставка бита! Молодёжь у нас советская, она вас выдала полностью. Просчитались вы! Что ж, будем за это судить. Открытым показательным судом, чтобы все увидели, какую гадину пригрели на своей груди! Замолчал? Говорить нечего?!

Последняя тирада произнесена визгливо, с наигранным пафосом. В уголках его рта — белая пена, лоб покрыт капельками пота. Обессилено он опустился на стул.

…Замечательная картина М. Ромма «Обыкновенный фашизм» воскресила в памяти фиглярство внешних приёмов «обвинительных» речей моего следователя. Мало чем они отличались от приёмов настоящих фашистов, заснятых в этом документальном фильме.

Кто кого копировал — фашисты ли моего следователи или следователь — фашистов и их звериную сущность? Пожалуй, последнее было ближе к действительности! И, наверное, не имели бы место такие ассоциации, если бы хоть на йоту я был убеждён в элементарной чистоплотности и добропорядочности этого «стража» правосудия, если бы он сам верил в то, что имеет перед собой врага советского общества. Вся беда и заключается в том, что надуманность и искусственность фабрикации «дела» — это его кредо, это его задание, которому он беспрекословно подчиняется. Для него не важно существо вопроса, оно его не интересует. Ему важно не отступить от установившегося обряда и выполнить его во что бы то ни стало и любой ценой.

— Вы глубоко ошибаетесь! У меня есть, что сказать вам! Я прошу вас, гражданин следователь, начинать допрос, прошу предъявить ваши обвинения. А речи я буду слушать на суде, прокурорские речи, они будут похлеще ваших и более квалифицированные. Уверяю вас. А что будет суд — я в это верю, это меня, безусловно, не минует. И убедительно прошу свои домыслы и предположения сохранить при себе, они меня не пугают и ничего нового из себя не представляют. Всё это я уже неоднократно слышал раньше! И с методами фабрикации дел тоже знаком достаточно хорошо. Вы не первый на моём пути