— Ну, как дела? — слышится вдруг со стороны.

Милена, обернувшись было на знакомый голос, пересиливает себя и говорит, уставясь в карту:

— Скоро здесь будут Ангелы, так что тебе лучше вовремя уйти.

Милена теперь Терминал. Консенсус обо всем знает, и Ангелы бдительно отсекают ей свет.

— Ты взгляни на меня, — просит Троун.

Милена, помедлив, все же оборачивается. Голова у Троун обрита; вместо гривы на ней теперь лишь щетина да мелкие крестообразные порезы. Она стоит с печальной улыбкой, в грязно-белой жилетке и рваных штанах. Откуда-то доносится запах — вроде как от спиртовой горелки. Руки и колени у Троун дрожат от холода. «Боже мой, — невольно думает Милена, — ну и вид».

— Послушай, Троун. Я отчасти даже сожалею о том, что все так обернулось. Очень сожалею. Но не буду же я просить тебя снова со мной работать, ведь так?

Милена опять повернулась к карте.

— А, так ты все же сожалеешь? Приятно слышать.

Троун говорит тоненько, с легкой сипотцой, как проказливая малолетка. Милена увеличивает громкость на своем электронном устройстве. Музыка набирает обороты; сопрано вибрирует как свисток, сверлят слух флейты. Мертвые пространства между квартирами все равно поглотят звук. «Откуда этот спиртовой запах? От плитки, что ли?» — недоумевает Милена, стараясь игнорировать то, что еще улавливается боковым зрением.

— Милена! — Троун пытается перекричать шум. — Милена, оглянись, у меня тут один эффект классный!

Милена, сузив глаза, молчит.

— Это ж твоя работа, разве нет? Использовать мои идеи. Ну оглянись, прошу тебя!

«Ч-черт, где эти Ангелы? Сколько можно это терпеть!»

Троун беспомощно, нараспев смеется, пытаясь попасть в ее поле зрения.

— Ну Милена, ну глянь! Ну оглянись, и я обещаю: я сразу же отстану, раз и навсегда. Ни разу в жизни больше не появлюсь!

Милена оглядывается. Перед ней вроде как голограмма Троун Маккартни, с зажженной спичкой. Образы самой себя она выдает действительно безукоризненно. Спичка большая, и язычок огонька на ней потихоньку подбирается к ее пальцам.

— Помнишь, ты обещала, — говорит Троун, все еще с призрачной надеждой. В углу рта у нее что-то торчит. — Обещала, что не будешь меня ненавидеть.

Опять этот запах этилового спирта. «Я его чувствую, — замечает Милена Вспоминающая, — а ты почему нет? Ведь если я чувствую, то и ты можешь?»

Можешь.

«Ты твердишь себе, что это, видимо, только голограмма, — понимает Милена Вспоминающая. — Голограммы не пахнут. А здесь улавливается даже запах серы от спички. И ты смотришь, как спичка все ближе и ближе к ней, и желаешь, чтобы это наконец свершилось. Я даже помню, как ты при этом думаешь: “Ну давай же, давай, действуй поскорее; я знаю прекрасно, что сейчас будет”, — как будто бы это лишь очередная жутковатая игра света. Ты хочешь избавиться от нее, безумной ревнивицы, чтобы она оставила наконец в покое тебя, счастливую; чтобы не скрывалась где-то, живая и брошенная всеми на произвол судьбы жертва предательства, из-за которой тебе нет покоя, потому что ты чувствуешь свою вину перед ней.

Посмотри, даже сейчас, в эту минуту, она замирает, отводит спичку в сторону. Она хочет, чтобы ты ее остановила, помогла ей. Она мучительно желает упасть к тебе в объятия и разрыдаться и все-все тебе рассказать, чтобы ты выслушала, как она ненавидит сама себя, и как она обо всем жалеет, и что ты ни в чем не виновата. Точнее, не ты одна».

«Ты должна была стать моей спасительницей!» — хочется ей крикнуть срывающимся голосом.

А музыка воет на полную катушку.

И вечной синевой сияет да-аль!

Не любовь, не ненависть, а какая-то непонятная страсть с глазами, блестящими, как у ящерицы. Есть такие эфемерные сущности, именуемые демонами. Они тайно живут, и обитают в мертвых пространствах между людьми.

«Вечной… вечной…»

Мягко и печально Малер творит очередное прощание.

Спичка догорает, медленно-медленно, а Троун все ждет, что ты ее спасешь. Огонек, разрастаясь, касается ее пальца; начинает плавно лизать руку, вымоченную спиртом.

Пламя расцветает, распускается розовым бутоном. Незаметное подрагивание полупрозрачных огоньков — и вот разом вспыхивает, озаряется вся рука; огонь перекидывается на лицо — весело, бойко, как на новомодных карнавалах. Живое цветение пламени с зыбкой каймой черного дыма, рвущегося кверху.

А Милена, Народная артистка, все еще колеблется. «Это что, происходит на самом деле? Или нет? Что, если это просто образ? Она что, действительно так с собой поступила?» — Брезгливость и оторопелый ужас переходят в гневную оправдательную реакцию: «Ты сама это с собой сотворила, Троун!»

«Попридержи свою патетику, Милена. Ты же сама все прекрасно понимаешь. Знаешь, что все это происходит на самом деле. Если еще немного промедлить, будет уже поздно».

— Вот черт, — бросает Милена-режиссер и наконец встает.

«Нет, дело не в жалости, боже упаси, но — вот ведь какая дрянь — не хватало еще, чтобы кто-то спалил себя прямо здесь, в твоем лакированном жилище. Переживаешь насчет ковров, Милена? Вот-вот, вставай, мечись, паникуй, делай вид, что целая минута уходит на то, чтобы вспомнить: у двери на лестнице свернут в рулон толстый коврик. Ты его буквально позавчера купила — такой красивый, добротный, новехонький партийный коврик. Махни на него вальяжно рукой, смирись, что безнадежно его испортишь. Вот это настоящая жертва, Милена! Давай, девочка, решайся. Какая приятная новая роль — роль спасительницы, героини. Она тебе понравится; не смотри, что актриса из тебя всегда была никудышная. В своей тревоге ты на редкость неубедительна. Хотя здесь не нужно заучивать никаких реплик, и вид у тебя здесь самый что ни на есть благородный, в самый раз для истинной звезды, да еще и поплакать есть над кем».

А Троун в своем огненном коконе принимается с хохотом плясать. Обитающий в ней бес наконец-то знает, чувствует, что одержал верх.

«Вечной… вечной…»

И тишина. Музыка заканчивается.

Милена-режиссер со всех ног несется к Троун — скорей обнять, укутать и сбить пламя своим новым добротным ковриком. Троун для него оказывается чересчур высокой. Коврика хватает только на то, чтобы опоясать ее посередине.

— На пол, на пол ложись! — воет Милена-режиссер.

«О, так ты плачешь, Милена? Да, любой зверь при виде такой картины развылся бы. Гитлеровские молодчики и те рыдали в застенках. Хотя слезы означают лишь то, что ты своим нутром чувствуешь ужас содеянного. Не более того. Ты знаешь, что этот ужас будет теперь с тобой всю оставшуюся жизнь; тебе врежется в память и вонь паленых волос, и гарь паленой плоти. Ты будешь их помнить не только ноздрями, но и всей подкоркой, до скончанья твоих дней».

Спирт прогорает, как бренди на сливовом пудинге. Троун именно его сейчас и напоминает. Этот сливовый пудинг сейчас скалится ярко-белыми зубами в пятнышках сажи и ехидно посмеивается: «Хи-хи-хи!»