любовь это факел который ты передаешь — я вот пыталась передать его своей крошке — певчей моей толстухе птичке оперной певичке — как я ненавижу оперу и откуда только она ее поднахваталась????? сама собой както — любовь это факел который ты передаешь — как ктото передал его в свое время тебе рыбка — ты никогда не рассказывала мне про свою маму а она наверное тебя любила — ну не она так ктонибудь еще — а ты любила ролфу а ролфа любила тебя — и надо просто упереться пятками — и мне кстати тоже — это счастье — вот какаято старая леди упирается пятками — в лед что ли — не горюй это все к лучшему

люблю

гортензия пэтель

Всё в настоящем времени. Всё еще в настоящем, и всё еще во времени.

«Когда?»

«Вот она я, пакуюсь перед отправлением в космос. Бегаю по своим шкатулочным комнатам, от волнения живот поджимает. Я все еще боюсь Троун, боюсь космоса, «Комедии».

Беспокоюсь о своих комнатных растениях. На кого я их оставлю, чтобы они не погибли от чересчур обильного полива или от недосмотра? Переживаю насчет базилика в горшке, который можно использовать при готовке как добавку, и насчет гортензии. В данный момент это мой главный объект для беспокойства; жвачка для здравого ума, которую жуешь и жуешь, пока окончательно не исчезнет вкус.

В раздвижные панели моей партийной квартиры раздается стук, да такой, что они ходят ходуном. «Кто это? Троун? Да я же Терминал! Терминал», — успокаиваю я себя, а сама машинально раздвигаю створки, одну за другой, проходя через заизолированное мертвое пространство. Отодвигаю створки и, еще не успев разобрать, кто и что передо мной, замираю как вкопанная. Руки-ноги буквально отнимаются.

В проходе стоит Ролфа.

Снова в меху, и в неимоверно цветастой одежде.

— Приветик, — говорит она. — Чего мечешься туда-сюда? Не видишь — гости.

«Эх, ну почему именно сейчас?

Вот они, режиссерские замашки. Да, я рада, я сама хотела повидаться, но вот как раз сейчас момент самый неподходящий». Милена рассеянно проводит рукой по своим волосам.

«Что ж, Милена, ты вполне ясно даешь понять, что время для визита самое неподходящее, ну да ладно, не прогонять же незваную гостью».

— Да я тут, это, пакуюсь, — говорит Милена с натянутой улыбкой и, прикрыв глаза, мелко трясет головой.

Ролфа, видимо все понимая, молчит.

— Ну как ты, Ролфа?

— А? Да так, ничего себе. Надо, понимаешь, рвать когти. Я ненадолго.

Милена-режиссер чувствует явное облегчение. А в уме прикидывает, сколько времени понадобится дополнительно затратить на сборы.

— Я так рада тебя видеть, — говорит она с фальшивым оживлением.

— Рада, но, — уточняет за нее Ролфа. Под лакированными потолками тесноватого для нее жилища она сутулится, отчего партийная квартирка приобретает несколько игрушечный вид. Игрушка для избалованного ребенка. Мех у Ролфы торчит в разные стороны; на ней цветастая рубаха, пестрые шорты и чистые белые кроссовки, а также лихо заломленная шляпа, судя по всему мужская. Вид у нее по-прежнему слегка рассеянный, неуклюжий.

«Боже мой, она напоминает мне Майка».

— Чаю? — предлагает Милена, забыв, что даже не пригласила ее войти.

— Лучше пива или, там, виски. Неплохо бы джина, если лимон есть. — Ролфа, шаркая, вытирает свои здоровенные, безупречно белые кроссовки о коврик. — И подзакусить что-нибудь, самую малость, если есть в наличии.

Ролфа, пригнувшись под притолокой, входит в комнату и неуклюжим движением стягивает шляпу. Политес. Приглаживает ежик строгой прически.

— Надо деньгу зашибать. На лодке долго добираться. И чего ты сюда, в такую даль, забралась?

Милена не отвечает, иначе придется рассказывать и о Троун.

— А мне нравится на Болоте, — говорит она. — Ты извини, я вся в сборах, так что, кроме чая, ничего и нету.

— Да и ладно. Хоть в этом смысле ничего не поменялось.

Они смотрят друг на друга. Милена приходит в движение первой, рассеянно направляясь к грушам. Ролфа, сделав от дверей пару шагов, дальше и не проходит.

— Ты, э-э… знаешь, что мы готовим постановку «Божественной комедии»? — интересуется Милена. Возможно, она и не знает: в Зверинце Ролфу никто не видел, о ней ничего не было слышно уже года два.

— А? Да-да, — кивает Ролфа. — Что-то там с космосом.

«И это все, что ты можешь сказать? — с уязвленной гордостью думает Милена-режиссер. — Неужели я действительно была без ума от этой особы?»

Она пытается рассмеяться, но у нее выходит что-то, скорее похожее на кашель.

— Это будет очень масштабная постановка, с размахом, — говорит режиссер.

— Круто! — деланно восклицает Ролфа, роняя фразу, словно кирпич. На нее это сообщение явно не производит никакого впечатления. Ролфа, несомненно, стала жестче. Это уже не та рохля, что прежде.

— Н-да, — кивает Милена. — Меня посылают в космос, опробовать освещение.

Обычно люди, услышав это, загораются и начинают забрасывать Милену вопросами, на которые можно дать много интересных ответов. Однако в случае с Ролфой происходит явная тактическая ошибка. Она не только не загорается, похоже, это ее вообще не интересует.

— А я собираюсь в Антарктику, — говорит она.

— Куда? — замирает Милена.

— Полезно для бизнеса. Нужен практический опыт, коль уж берешься за дело. Думала, надо бы сказать тебе, — говорит Ролфа и начинает грузно разворачиваться, собираясь на выход. Развернуться ей сложно, потому что очень тесно.

— Ролфа, постой! Ты… в Антарктику?

— А куда ж еще? — оглядывается она через плечо. — Больше мне и некуда.

— А музыка? Как же твоя музыка?

— Какая еще музыка. — Ролфа, морщась, машет рукой. — Все, тю-тю. Была, да вышла вся.

— А твое пение!

— Милая ты моя, — говорит Ролфа. Вот оно. Нежность уходит потому, что пропадает сексуальное влечение; возможно, не только пропадает, но и трансформируется в свою противоположность. Может, для того, чтобы заблокировать, его превращают в неприязнь. — Ты что, всерьез полагаешь, что они взяли бы меня на роль, скажем, Дездемоны в «Отелло»? Или утонченной пекинской героини в классической китайской опере? Понятно, если б была такая опера, как «Давид и Голиаф», где партия Голиафа написана для сопрано, я бы, может, на что-то и сгодилась, и это бы даже стало частью моего постоянного репертуара. Во всем же остальном… — Она снова махнула рукой, с сокрушенной улыбкой. — Так, ноль без палочки.

— А «Песнь»? «Песнь о земле», в концертном исполнении! Так бейся же, не сдавайся! — наступает Милена, понимая, какой потерей это может грозить для искусства в целом.

— «Бейся»? Ради чего? Зачем?