– Как будем праздновать мой день рождения, а? – мяукала и все висла на мне. – Думай! Думай, что мне подарить, – и присасывалась, ни разу не забыла поскулить, будто всегда хочет, будто не терпится домой. – А как будем праздновать твой день рождения? Что бы ты хотел, ми-илый?

Что бы я хотел: у дома отдать ей сумку – ты поднимайся, а я дойду до угла и куплю черешни – больше никогда в жизни она его не видела.

Алена идет в ванную всегда последней, вроде: как хочешь, хочешь, сначала я? – но последней всегда она и моется, готовится два часа, включая и выключая воду; пузырьки, шорохи, прысканья, обитаемая тишина, лязг двери – и торжественно вступает, вонючая, как парфюмерный магазин, распустив космы, всегда в новом белье – ты в этих трусах спать собралась?! И лживо так, по-детски шепотом: «Ты спишь?» – каждый вечер она находит повод во тьме похихикать. Эти лезущие в рот поцелуи и случайные руки, лапающие член.

Отдай время ожиданию. Она отвалится, неслышно-слышно поплачет, искренне зевнет и засопит, а я останусь, страшась не так шевельнуться; взорваться, и – так ты не спишь?! я же говорила: сразу разбуди, если не засыпаешь! ну, иди ко мне, сейчас я тебя усыплю… мерзкий смех. Может, я не сплю потому, что душно? Открыть окно. Или – не тот бок? Переклониться – так всегда ее задеваешь, не обойти, всюду ее руки, ее куски, упустишь свой закуток, и она сразу подкатывается бревном, тяжелая, безглазая – только дети спят доверчиво. Ночь увеличивает звуки, урод снизу по пятницам рыдает и блюет в своей ванной и тварь какая-то его утешает, вскрикивает астматичка сверху; телевизоры, обрушения трубной воды; не часто и не поздно, когда я еще лежу один и только готовлюсь терпеть и ждать, девочка с этажа повыше, а может, не девочка, но весело топают каблуки, садится за клавишные и хвастает умением приехавшему погостить деду, выучив то, что поближе седым, выстукивает: лю-би-мы го-рад… мо-же-спать… спать-спа-кой…на…

Когда кончатся начищенные пастой зубы и слюнявые языки, слезы, демонстрации счастья и визгливые доказательства оргазма и она уснет, рядом остается человеческое тело. Когда женщина начинает жить в условиях неволи, она покрывается мхом и шерстью, она быстро утрачивает пол и превращается в кого-то, но живет очень долго при этом, существенно дольше мужчин.

Я пробовал подниматься и уползать на кухню читать «Семилетнюю войну» Н.Коробкова (1940 год, Госвоениздат Наркомата Обороны), опровергающую утверждения Шуленбурга, Прейсса, Гушбера, Оллеха, Штура, Газенкампа, Ранке, Шефера, Брюкнера, Фитцумфон-Экштедта, Онкена, Арнета, Вагнера, Германа, Раумера, Корфа, Дункера, Нодэ, Беера, Гейгеля, Шварца, Козера, Бернгарди, Дельбрюка, Меринга, Фольца, Гинце, Бернея и др., что русская армия елизаветинских времен представляла собой полуварварское войско с полускифскими методами войны, но буковки так все похожи друг на друга… Я разворачиваю карты боевых действий (Цорндорф, Фрейберг), когда-то я знал наизусть все полуострова на карте в пионерской комнате, все больше красного и розового, «социалистический выбор», барабан, труба, Сергей Лазо в паровозной топке, на кухню обязательно приходит она процедуру повторить; нельзя двигаться. Незаметно я привык представлять секретаршу, как-то незаметно получилось, хотя ничего странного нет, человеку надо подумать о ком-то перед сном, чтоб хоть немного звал завтрашний день, – какой секретарша придет завтра? Трудно прожить без «в кого-то влюбиться», уже не осталось ничего впереди, кроме смерти, вот и подбираешь с глиняного пола последнюю шелуху. Взял ее на работу Гольцман, я не сразу заметил в первое время, сидит девушка, худая спина, прямая, за компьютером, новый голос – вот она звонит мне: вы будете сегодня? Вы сегодня красивая. Спасибо. Она всегда молчала, если спрашивал не о работе, – Алена постаралась, не раз обрезавшись в кровь на всем, что обычно бывает со всеми, и девочке объяснив, если ты, конечно, не хочешь глотать сперму и вылететь отсюда с еще липкими губами.

В первое время. Ни разу – ни словом, ничем секретарша не давала ему понять, что хочет оказаться поближе, задержаться подольше, хотя должна была: если он захотел, значит, сразу должно сбываться.

Пальцы соприкоснулись раз или два, когда она приносила полную кофейную чашку.

В первое время, когда контора еще пуста, расспрашивал: кто ваши родители. Секретарша коротко отвечала, покусывая печенье. Они развелись, когда мне исполнилось… Ваша мама тоже красавица? Да, бегло кивнула секретарша.

Когда все думали, что нет на работе и не бегала вдоль проволоки Алена, оберегая добычу, из приемной доносился свободный и веселый голос незнакомой высокой девушки, словно захлебывающийся жизнью, – она становилась секретаршей только при нем.

Это началось в первое время, а во второе обманывал себя: пусть помогает следствию, у нее, кажется, способности, чтобы не признать: ты просто хочешь видеть ее почаще – теперь она приходила каждую ночь и слушала его и отвечала то, на что не смел надеяться, и они опускались на какие-то простыни, как в воду, – он словно шарил пальцами в темноте, и сейчас, когда человеку предстоит спать, а потом остаться без родителей и после пыток исчезнуть, ему казалось, что он хочет близости не с ее мохнатой слизью, не с ее ногами. Плечами. Тонким и бледным телом. Не просто воткнуть, а пожирающей, самоубийственной близости целиком – так давно не хотелось, невероятно, чем секретарша, девушка, трогает меня, человека с седыми волосами? Хочу ли, чтобы она оказалась доступной?

Что я буду делать дальше? Буду просто смотреть с безопасного расстояния. Примечать, что редко носит юбки. И не носит юбки выше колена. Всегда плотные колготки – или родинки, или шерсть на ногах. Я не мог представить ее трусы, ее маленькие и скорее всего скромные, жалкие груди, и как там между ног, словно не важно, а самое большее, что хотел, – идти с ней среди дубов, слышать голос, обращенный к тебе, переводить за руку через… ну, пусть там осень, лужи, гнилые листья и однажды обнять, ткнувшись губами в шагнувшее навстречу… Только не раниться. Чтобы далекая и совершенно не нужная тебе девушка-секретарь, бесполезный человек, вдруг не сделала тебе очень больно.

Алена вскочила и громко отправилась на кухню – если ей плохо, все должны завыть! Я выждал положенное, и обстоятельства и задолженности отконвоировали меня следом. Она подставилась, упираясь лбом в окно, пялясь в дождик, – а ты погладь меня; но широкий подоконник, фиалки в горшках, банки с солеными огурцами и лужа, нацеженная холодильником… Она побарахталась в шторе и привидением сграбастала меня. И вой.

Само это кончиться не могло, я обнял, но не хватило, погладил, она не успокоится, пока не раздвинет ноги, – ей кажется, так прочней, только это спасет… Что? что? что ты плачешь? – Алена всматривалась в меня безумными глазами и трясла, я все это уже видел по телевизору – тысячу раз! – ничего настоящего, лишь бы сожрать!

– Вдруг поняла: я бросила мужа. Я бросила мужа! Нет. Ты не виноват. Но я бросила мужа. Я так хотела. Я сама. Но я только сейчас поняла, что это значит: бросить мужа. Я больше не увижу его спящим.

Дальше пойдет по нарастающей, раз в неделю, потом через день, уже не только ночью… Потом ей покажется, она увидела выход: ребенок! Ведь ты же любишь меня? Так ты не любишь меня?