— Ты стал пленником собственных чувств, с тех пор как попал сюда. Почему, как ты думаешь, я стал так себя утруждать, чтобы ОПОПИМ и ММ занялись Бетелем?

— Ты сделал это?! Но адмирал и командор…

— …прислушиваются к тому, что я им говорю, чего ты так и не удосужился сделать. Тебе придется остаться здесь…

Поочередно на лице Амоса отражались ничем не сдерживаемые гнев, возмущение, отвращение и ярость.

— Ты признаешь это?

— Гм?

— Ты признаешься, что хочешь сделать меня своей игрушкой, секс-машиной, — в сердцах выкрикнул Амос, — которая заменит тебя в отношениях с Чанной.

— Я… что? — голос Симеона гремел, отражаясь от стен узкой кабины. — Ты сумасшедший! Хотя идея сама по себе интересна, — добавил он с легкой усмешкой, — но, заметь, ее предложил ты, не я. Но не ради меня ты должен остаться. Ради Чанны. Она действительно любит тебя, Амос. Как это вбить в твою закружившуюся от столь знатного рождения башку?

— Любит меня? Меня? Тогда почему она обнимает меня, а говорит: «Я люблю тебя, Симеон»?

— А разве в течение двух последних безумных недель не тебя она называла Симеоном-Амосом, не тебя?

— А, проклятье! — Амос, совершенно сбитый с толку, ударил себя ладонью по лбу.

— И конечно же, не меня, не мою голограмму и не мою капсулу она только что целовала! Дай ей хоть немного перевести дух. Она ослепла, черт возьми! Она испугана, опустошена, разбита. Не разбивай ее сердце из-за простой оговорки!

— Оговорки?

— Да, оговорки! Ты эгоцентричный пустоголовый сукин сын!

— Но ты же тоже любишь ее! — Амос тряс кулаком, высматривая вокруг цель, чтобы дать вылиться своей обиде и злости.

— Да, я люблю ее. Так же сильно, как и ты. Нет, наверняка гораздо сильнее. Да и она немножко влюблена в меня, и я очень ценю это. Но я не могу дотронуться до нее, Амос. Я не могу обнять ее, как бы сильно мне этого ни хотелось. Что тебя беспокоит?

— То, что она мечтает о тебе и представляет, каково бы ей было в твоих объятиях. — В узком лифте эхо повторило Амосу его злые ревнивые слова. — Мне кажется, ей хотелось бы закрывать глаза и слушать, как ты говоришь с ней, пока я буду заниматься с ней любовью. Я не стану выполнять эту прихоть ни для нее, ни для тебя.

— Ладно, тогда я скажу тебе все, что думаю. Я думаю, что ты безнравственный, тупой, ограниченный, узколобый ревнивый боров с заплывшими салом мозгами. Ну, я дам тебе возможность почувствовать, что она испытывает, когда ты трусливо бежишь отсюда, оставляя ее в одиночестве с таким грузом.

Симеон выключил в лифте свет. Амоса окружила абсолютная тьма: это продолжалось, пока он не достиг того состояния, когда огни и цвета начинают мерещиться просто ради самоуспокоения. Человеческое зрение не приспособлено к абсолютной темноте. Даже самой мрачной ночью с закрытыми глазами человек все равно видит хоть какой-то свет…

Темнота и движение дезориентируют.

«И пугают», — был вынужден признать бетелианец.

— Прекрати, — сказал Амос спокойно, но твердо. Симеон не отвечал. — Прекрати, я сказал, — в его голосе уже ощущался оттенок беспокойства. «Произошел несчастный случай, кто будет сомневаться в его словах?»

Симеон остановил лифт.

— Это неприятно, да? — хладнокровно поинтересовался он.

— Да, — угрюмо буркнул Амос. — Зажги свет, пожалуйста.

— Чанна не может, — заметил Симеон. — Возможно, зрение не вернется к ней, и ей придется делать протезы — в общем, такие приспособления, которые носят на лице. М-да, мир для нее может навсегда остаться таким.

— Чего же ты хочешь от меня? — напряженно спросил Амос. — Я бы отдал ей свое зрение, если бы мог.

— Какое благородное предложение, — презрительно бросил Симеон, — она не приняла бы такой жертвы, даже в случае крайней необходимости.

— Тогда чего же ты от меня ждешь? — Амос уже почти кричал, с силой хлопая себя руками по бокам.

— Чего-то совсем простого. Обними ее. Просто возьми в руки и прижми к себе. Вам, мягкотелым, это нужно. Я никогда не ощущал этого, поэтому у меня нет такой потребности.

Амос молча поменял позу.

— Я бы заложил свою капсулу, если бы мог физически удовлетворить ее. Но я не могу. Но я могу добиться того, чтобы она получила все, что ей надо, от единственного человека, от которого она это примет. И позволь мне рассказать тебе кое-что, мелкопоместный дворянин из захолустья: даже чтобы утешить Чанну, я не захотел бы стать мягкотелым. Вы калеки по сравнению с нами! Ты хотя бы понимаешь это? Мы обладаем органами чувств, способностями и возможностями, которые вам и не снились. Впрочем, да, в этой области — одной-единственной — я действительно ревную к тебе. Несмотря на это я принимаю все меры: да, настолько я благороден… принимаю меры, чтобы ты остался на станции и уладил вопросы, которые должен уладить вождь бетелианцев. Так чтобы ты мог и утешить женщину, которую мы оба любим. Я откровенно говорю это!

Я сделал все, что мог, Амос, — теперь в голосе Симеона слышалась беспомощность. — Я был с ней с тех пор, как она попала в госпиталь. Я не покидал ее ни на минуту. Когда она просыпалась, я желал ей доброго утра, и мой голос был последним, что она слышала, засыпая. Я водил ее по комнате. Я подсказывал ей, что вещь, которую она ищет, лежит чуть правее. Я следил за тем, чтобы она регулярно ела. Я справлялся с приступами плохого настроения и жалости к себе и говорил с ней в минуты отчаянья. Я постоянно нахожусь с ней. Но ты входишь к ней в комнату — наконец-то, могу добавить, — и я перестаю для нее существовать. Ты ее видел? Она загорелась, как звезда, которой вот-вот предстоит стать сверхновой. А ты имел наглость уйти и погасить ее!

Симеон снова зажег свет, и Амос какое-то время жмурился, пока глаза не приспособились к нему.

Дверь открылась, и Чанна подняла голову, не в силах поверить, что слышит звук его шагов, что он снова вернулся к ней.

— Ах, Амос! — она протянула руки в том направлении, где он мог находиться.

— Ах, Чанна! — Амос взял ее за руки и, обняв, привлек к себе. «Это могу сделать только я», — собственнически подумал он, но ощутил и гордость, и — после краткого пребывания во тьме — грусть из-за того, что Симеону не дано испытать этого. — Я виноват перед тобой. Прости меня, — прошептал он, гладя ее по голове.

Чанна всхлипывала и, запинаясь, пыталась извиниться, но он прервал ее слова поцелуем.

Симеон видел, как они вошли в гостиную, но решил больше не следить за ними. «Это будет достаточно сложно, — подумал он, — хотя, мне кажется, со временем я все улажу. Но разве это не была самая грандиозная партия, которую я разыграл?…»

— Прежде всего… ну, я пришел сказать тебе, что мне придется остаться на станции дольше, чем предполагалось, — выдохнул Амос. — Когда я должен буду вернуться на Бетель…