Они были знакомы со своих двадцати лет, и Марио не мог допустить, что кто-то из них мог оказаться непорядочным.

– Почему фотографии наводят тебя на мысль об измене? Что, нельзя просто так с кем-то пообниматься? И сам ты что ли ей никогда не изменял? – недоверчиво спросила я.

– Я считал, что это неправильно, если дал обещание.

– Ну, видимо, твоя жена просто не могла больше сдерживать обещание, оно больше не имело оснований, – заметила я сухо. – Она полюбила другого. Хотя, может, эти фотографии ни о чем и не говорят. Но уж точно сейчас-то, в течение этих лет, она с кем-нибудь пообнималась уже не на шутку. И кому ты дал обещание? Богу, что ли? – С прекраснодушием, на мой взгляд, нужно было бороться именно холодностью.

– Нет, не ему. Меня занимали верность и соответствие себе.

– Но это не соответствовало твоей новой реальности, – собиралась отпарировать я, как он запротиворечил сам себе:

– Я все-таки не думаю, что она ушла к кому-то. Это была просто ее попытка привлечь мое внимание.

И все же в следующей фразе он снова возвращался к следам. Однажды он пошел за ней, узнал, где она живет. Позвонил. Она пригласила его зайти. Нет, там не было мужских вещей, но адвокат убеждал его использовать фотографии в суде, потому что ее сегодняшний бойфренд выглядит точь-в-точь как тот неизвестный. Однако Марио их, конечно, отдал.

– А почему ты платишь ей алименты, хотя дети – на тебе и она ушла, а не ты? – задала я вопрос на логику.

Мысли о поисках женой выгоды иногда приходили и Марио, и в последнее время даже слишком часто, но были ему омерзительны. Да и вся эта слежка, использование компромата были настолько низки, что он предпочитал продолжать ежемесячно платить беглянке.

С изумлением я смотрела на него. Как? Он жил и спал двадцать пять лет с одной женщиной? Проработал всю жизнь на одном месте? Каждый день с девяти до шести? Никогда не выезжал за границу? И что же, он потом не чувствовал влечения ни к кому другому?

Нет, он, конечно, чувствовал, и даже слишком, но боролся.

– А-а, все-таки? А зачем боролся?

– Потому что дал обещание.

В юности Марио мечтал стать режиссером, писателем, исследователем чего-нибудь важного, но отец настоятельно советовал, чтобы он пошел в коммерческое училище. «Свободная профессия отнимает свободу», – описывал опасности жизни отец, который был старше сына на пятьдесят лет. Что-то же он понимал в этой жизни. «Достигни независимости и делай что хочешь». Вот отец ее достиг. Он пошел добровольцем бороться за отмену рабства в Эфиопии, трудился в Итальянской Африке счетоводом, потом его снова призвали к оружию, за что он просидел пять лет в английской тюрьме, а выйдя, так и остался в любимой Африке работать на англичан, а потом в Саудовской Аравии на других победителей – американцев. Конечно, всегда – счетоводом. Дисциплина, железные клешни ответственности, тихое восхищение крючкотворством и способность в одиночку распутать его петли, всегда выбираясь из лабиринта и выводя за собой товарищей, – это была его стезя, его путеводная звездочка. Цифры подчинялись его командирскому приказу, кладовщики вставали навытяжку восклицательными знаками. Никому, нет, никому так не давалась гармония бухгалтерского баланса! Как только маленький, прыткий, с яркими глазами, одетый с иголочки, он принимался за дело, прибыли и убытки начинали маршировать стройными полками. А то кружились в танце, выбивая дроби ножками, будто балерины в его любимом кабаре. Ведь и у них там тоже была своя дисциплина и отчетность. Он оказался настолько безупречным, что заслужил похвальные рекомендации самих победителей. Между тем в Африке европейцу, хоть и из Калабрии, с годами становилось все жарче.

В Риме он стал совладельцем одной парикмахерской и вскоре среди своих посетительниц отметил уже немолоденькую блондинку с испуганными лазурными глазами. Возможно, именно контраст привлек бурлящего соками южанина к этому северному существу. У старой девушки был порок сердца, и смерть все ее существование то ковыляла за ней следом, то красиво порхала вокруг, то просто дружески присаживалась рядом, пока она вязала плед, читала приключения или просто смотрела в окно, надеясь рассмотреть жизнь с безопасного расстояния. Однако падре Пио своими молитвами помог не только хорошо продать парикмахерскую, но и выносить болящей настоящего богатыря. Это было одно из его многочисленных, но, пожалуй, едва ли не самых весомых чудес.

Теперь, обзаведясь всем, что положено мужчине весьма среднего возраста, отец стал мечтать о будущем для своего пускавшего молочные пузыри отпрыска. Конечно, сын будет отличником примерного поведения, глубоко верующим и ответственным, но, главное, он получит постоянное место работы, – посматривал мечтательно папаша на то, как карапуз хватался лапищами за хрупкую грудь жены. – Назло его старшему брату, который работал в банке и отказался помочь, когда он вернулся из Африки с экзотическими подарками для семьи, его сын поступит работать в лучший банк и добьется успеха!

Уже в отрочестве витязь перестал любить рассказы отца о его молодости. Теперь он смущался, когда тот вспоминал о медали. Но, разочарованный поражением Италии и тюрьмой, отец все пытался, как умел, рассказать сыну, пусть даже и такому длинноволосому, в этой его нелепой рубахе в цветочек, в вульгарно облегающих синих штанах для рабочих, которые могли, чего доброго, встать колом на пути обладания постоянной ставкой, вовсе не о военной национальной доблести, а о чудесах природы, о судьбе, о странных перипетиях жизни. Отцу хотелось разделить дальнюю боль и смутное чувство вины, но офицерская честь позволяла расслабиться лишь в присутствии самого родного человека. Порой, грустнея, насколько это было возможно при его жовиальности, он снова и снова вспоминал об изувеченных химическими ожогами лицах диких эфиопов или о том, как однажды один из его однополчан был схвачен черным солдатом и возвращен в лагерь без полового члена. Через несколько дней брат и друзья страдальца во время захвата деревушки изувечили, а потом убили почти всех ее жителей. Около двухсот человек, в основном детей и женщин. «Что делать, – и отец качал седой головой, на которую каждую ночь надевал специальную сеточку, – ужасы войны». – В старости он стал пацифистом.

Впрочем, наверное, Марио все-таки догадывался, что отец по-мужски пытался поделиться с ним своей горечью, но в тот момент его раздражали эти откровения. Он считал себя участником протестного движения, ходил на концерты Гуччини и Габера[105], подрабатывая ради этого в массовках и на книжных ярмарках. Движение, однако, сподвигло его только к пассивному противостоянию, а не к протесту против отцов. Может быть, потому, что его отец годился ему скорее в деды, или потому, что каждый раз, когда Марио, отстаивая права, все-таки повышал свой юношеский бойкий баритон, мать уходила плакать в закуток. А плакать ей было нельзя, и Марио начинал строить комичные рожи, шутить, подбадривать и идти на попятный.

В первый день работы у Марио предательски начался понос. Бледный, каждые пятнадцать минут он выбегал из-за банковской стойки. На следующее утро подскочила температура, его лихорадило, было трудно дышать, он даже стал терять сознание, но отступать было некуда. За ним были морализирующий отец и вечно испуганная мать, впереди – постоянная ставка и независимость.