По уверению Ховарда, пока в июне 1986 года он не получил политического убежища, он никогда не контактировал с КГБ. Из-за постоянного психологического давления и регулярных запоев он, в конце концов, решил, что больше не может оставаться в Соединенных Штатах. В сентябре 1985-го он совершил побег, вновь воспользовавшись навыками, приобретенными в ЦРУ. Вечером 21 сентября они с женой ехали в джипе, за рулем была жена. Ховард выкатился из машины, а на его месте воздвигся манекен. Ховард бежал. В то время, пока длилось его путешествие по Америке и Европе, закончившееся в Советском Союзе, его жену Мэри допрашивало ФБР. Как пишет Дэвид Уайз, Мэри призналась, что ее муж имел на счету в швейцарском банке сумму в 150 000 долларов, а также закопал где-то ящик для патронов с крюгеррандами[126] и серебряными слитками. Кроме того, она показала, что Советы оплатили ее мужу поездку в Вену в 1984-м. Все это ставило под большой вопрос утверждение Ховарда, что до получения статуса беженца он ни разу не контактировал с КГБ. Но каждый раз, когда я заговаривал с ним об этом, он отводил глаза и говорил: “Давайте не будем о 85-м”.

Когда речь заходила о США, Ховард упоенно злорадствовал при малейшей возможности. Он радовался, узнав, что КГБ начинил “жучками” американское посольство в Москве, и прямо ликовал, когда американские морпехи влипли в историю с советскими агентками, имевшими прозвища вроде Большая Рая. “По мне, так это просто комедия, обхохочешься. В итоге-то, кажется, всего одного парня посадили. А остальные что, обычные молодые ребята-пехотинцы, кровь горячая, сперма в голову ударяет. Ну поразвлекались с советскими девчонками. Ха-ха-ха!”

Временами Ховард вел себя так, будто интервью было для него выполнением неприятного задания. Но иногда он оживлялся, особенно когда говорил о собственной невиновности. Странно было слышать, как он рассуждает о других шпионских скандалах — например, о семье Уокеров, шпионов из военно-морского флота США, которые продавали советам шифры и другие важные военные тайны. В его оценках осуждение, ригоризм смешивались с моральным релятивизмом. “Конечно, они должны ответить за свои преступления! Но в этом деле, в разведке, никогда точно не скажешь, что там преступление, а что нет. Может быть, я пытаюсь как-то себя выгородить, но, понимаете, это зазеркалье. Там трудно быть моралистом…”

За окном тянулось серое субботнее утро. Поначалу Ховард добросовестно играл свою роль. Он даже цинично отзывался о пиар-кампании “хорошего КГБ”: “Советую американцам верить этому так же, как цэрэушной пропаганде”. Но постепенно роль начала Ховарда тяготить. Он сам себя утомлял, устал от собственной легенды. В конце концов, он был просто статист, мелкая сошка в большой игре сверхдержав. И потом, холодная война закончилась, разве нет? Кому был нужен Эд Ховард? Он не был Кимом Филби или Джорджем Блейком. В его истории не было никакой, даже самой извращенной романтики. Он не принимал решения “выйти на свет” ради идеалов или ради богатства. Он нарушил присягу и, вероятно, продавал секреты по большей части из страха и мести.

Мы вернулись в Москву и пообедали в том самом немецком пивном ресторане на втором этаже “Международной”. Ховард с мрачным видом ковырял жареную курицу. Вокруг него сидели смеющиеся бизнесмены. Они поднимали пивные кружки и говорили о возвращениии в Копенгаген, Париж, Лондон. Они радовались, что скоро вернутся домой.

Ховард сказал, что обдумывает возможность поселиться в будущем со своей семьей в “нейтральной стране”. “Русские не запрещают мне строить такие планы, — сказал он. — Мне по-прежнему кажется, что это вполне возможно”. В то же время у него “в материальном плане есть все, что нужно”. В том числе бесплатный абонемент на теннисный корт ЦК.

Вторая спальня на его даче была завалена большими плюшевыми зверями и прочими игрушками. Они предназначались сыну Ли. Пока что Ли Ховард знал только, что его отец занимается в Москве “финансами”. “Наверное, однажды мне придется все ему рассказать. Не знаю, в каком возрасте, но придется, — говорил Ховард. — И он, оценивая эту ситуацию, будет примерять ее ко мне, будет решать, хорошо ли я с ним обращался, как я его воспитывал, любил ли его. И когда его у него пройдет шок, я уверен, отношения у нас снова наладятся. Ну вот посмотрите на сыновей Кима Филби. Они регулярно его навещали. На похороны к нему приехали, ну и вообще”.

Эдварду Ли Ховарду больше нечего было сказать. Пора было возвращаться на дачу. “Наверное, они позвонят вечером, спросят, как прошло”, — предположил он. Вероятно, “они” это и так знали. Заботило ли их это хоть сколько-то? Через несколько дней я позвонил Ховарду, он был мертвецки пьян. Он не понял, кто ему звонит.

Сахаров всегда говорил, что по сравнению с высшими партийными чиновниками сотрудники КГБ были сравнительно честными и образованными людьми. Возможно, им даже можно было привить тягу к реформированию. Сахаров рассуждал так: аналитики и агенты КГБ много ездят по миру и много читают. Они лучше всех других представляют настоящее, отчаянное положение дел в СССР, а также жизнь за его пределами. В этих рассуждениях была логика, но в их справедливости я убедился, только проведя целый субботний день в кинотеатре “Октябрь” на проспекте Калинина[127], на учредительном съезде “Демократической платформы” — либерального крыла партии.

Утро проходило предсказуемым образом: ожидаемый набор докладчиков выступал с ожидаемым набором речей. Шел июнь 1990 года, до XXVIII съезда КПСС оставались считаные недели, и ни для кого уже не было новостью, что в партии есть демократы. Большинство главных российских реформаторов, и тот же Ельцин, оставались членами партии. И вдруг произошло нечто странное. Один из лидеров “Демократической платформы” обратился к собравшимся, чтобы привлечь их внимание к выступлению особого гостя — Олега Даниловича Калугина, бывшего генерал-майора КГБ. У Калугина были резкие черты лица и ледяной взгляд — вылитый герой шпионского фильма. Он напоминал Збигнева Бжезинского в молодости. Калугин говорил без всякой театральности, но сразу завладел вниманием слушателей. Он рассказал о своей оперативной службе в КГБ, среди прочего упомянув посты пресс-атташе в Советском посольстве и заместителя начальника Второй службы Первого главного управления КГБ, то есть контрразведки. Тогда он не стал вдаваться в детали, но позже рассказал мне, что работал со знаменитым семейством Уокеров и был “куратором” Кима Филби в Москве: “Я, сами понимаете, получил свои медали не за успехи в бойскаутском движении”.

Калугин хотел донести до собравшихся простую вещь: КГБ, несмотря на все успехи своей кампании в прессе, по-прежнему наводняло своими агентами предприятия, церкви, творческие союзы и политические группы. В то же время многих офицеров КГБ, особенно младших, можно было назвать “диссидентами”. По крайней мере, у них были фундаментальные разногласия с Владимиром Крючковым, им не нравились его политка и амбиции.

“Роль КГБ не изменилась. Комитет создал себе новый публичный образ, но его суть осталась прежней, — сказал Калугин уже после выступления. — КГБ повсюду, он вездесущ. Это справедливо и сегодня. Пока он остается орудием партии, он будет вести себя так. Мы никого не убиваем за политическую деятельность, но мы можем убить человека с помощью клеветы. Тысячи и тысячи человеческих судеб, карьер, сломаны из-за КГБ”.