Веретено оказалось довольно легким – она ожидала, что будет тяжелее. А впрочем, золото бывает и легким тоже – его можно раскатать в очень тонкий лист, ей рассказывал однажды Скольд, княжеский кузнец.

Зажав веретено Зари в кулаке, Малуша снова заглянула в хранилище. На дне белела «волна» – шерсть белых ягнят. Пряслень отыскался в мешке – обычный, каменный, как у тысяч прях по всему свету белому. Малуша огляделась, выискивая что-нибудь, годное служить столбушкой. Пошарила вокруг, даже подумала, не привязать ли «волну» к одной из бабок-чуров, но, к счастью, обнаружила столбушку за той самой лавкой, в которой было проделано для нее отверстие.

И вот все было готово. Малуша коснулась «волны», приколотой к столбушке, и вытянула кончик будущей нити.

– На море на окияне, на острове на Буяне, лежит бел-горюч-камень, – напевно, подражая деду Благуну, начала она. – Под камнем тем лежит змей огненный, о двенадцати головах, о двенадцати хоботах, дышет-пышет пламенем палючим, огнем горючим. На камне том стоит ледяной терем, в ледяном терему стоит золотой стул, на золотом стуле сидит Заря-Зареница, красная девица, подпоясана золотым поясом, подперта золотым посохом…

Белая нить, светясь в полутьме, текла к золотому веретену. Правая рука Малуши уходила все дальше, пока не пришла пора его крутануть; нитка легла на золотой стержень, веретено подпрыгнуло к руке, как живое.

– Она прядет золотую нить, берет золотой челнок, зовет-призывает к себе сестер своих, Зарю Утреннюю и Зарю Вечернюю. Ой вы сестры мои, Заря Утренняя и Заря Вечерняя! Вы берите золотой челнок, заправляйте золотую нить, сотките судьбу добрую для Малуши, Володиславовой дочери, на всю жизнь, на весь век! Унесите от меня, Малуши, все хвори и болезни, болесть ветряну, болесть напущенну, – шептала она, все больше увлекаясь, – чтоб отлетали от меня горячки и скорби, с черных бровей, с ясных очей, с русых кудрей, с белого тела…

Слова вели за собой видения. Перед нею расцветали образы этих двух зорь, Утренней и Вечерней: старшая была лицом похожа на княгиню Эльгу, одетая в синее платье цвета ночного неба, усеянного звездами; молодая имела лицо самой Малуши, в алом платье, вышитом золотой нитью солнечных лучей. Они стояли друг против друга, протянув руки к общему своему господину – солнцу красному, коего одна из них будит и провожает ежеутренне в дорогу, а другая ежевечерне встречает и укладывает спать. Лицо солнца Малуша не видела, но ей било в глаза сияние золотых волос на склоненной, будто в сладкой дреме, голове. В груди разливалось блаженство ожидания: вот сейчас он пробудится, поднимет скуластое лицо, откроет голубые очи, и свет нового дня разольется по миру…

– И обрядите вы меня, Малушу, Володиславову дочь, в красоту несказанную, чтобы лицо мое было чище белого серебра, чтобы очи мои были ярче золота. И да буду я, Малуша, для всех людей краше красного солнышка, белей светлого месяца, румяней Зари Утренней и Зари Вечерней, милее всего света белого, всего мира поднебесного. Для старых стариков, для красных девиц, для удалых молодцев! Как глядят все люди добрые на ясно солнышко, так бы на меня, Малушу, глядели и любовались, красну девицу…

От золотого веретена в руке исходило ровное тепло, проникая в кровь, в каждую жилочку, и вот уже наполнило ее всю. Малуша смотрела в полутьму перед собой, но видела сияние неба на летней зорьке – алое, золотое, багряное. Видела девицу, с точно таким же веретеном в руке; одетая в пурпур и золото, та сидела на золотом стуле в ледяном тереме и усердно пряла нить из тех слов, какие шептала ей Малуша, закладывая их в новую ее судьбу. И было смутное чувство, будто она уже видела эту деву – в своих мечтах, видела давно, и думала тогда о другом, когда сама была другой… Всплывали в памяти полузабытые слова, и Малуша их тоже вплетала в свой заговор, стремясь призвать себе на помощь все высшие силы, какие ее когда-либо учили почитать:

– Да стану я девой с золотыми крыльями, разукрашенной и имеющей лицо белое и кроткое; буду предстоять я престолу царскому. Да сделаюсь я легка и быстролетна, да имею крылья золотые и полет, услаждающий ангелов. Да буду я людям мила, как милость господня, как голубица, чьи крылья серебром покрыты, а перья чистым золотом. Летает она, как голубь, золотой и живой, с кротким оком и взглядом нежным. Ничего нет прекраснее этого ока…

Слова эти напомнили ей нечто забытое, но такое сладкое; напомнили собственное отрочество, когда она еще не знала, как предстоит ей бороться за честь своего рода, когда она могла надеяться лишь на милость господа. Но этого оказалось мало. Никто не мог ей помочь – только сама она и могла стать богиней своей доброй судьбы, только сама могла войти на небо и спрясть заново худо спряденную другими нить.

Все тело пылало огнем, но он не жег, а лишь наполнял жизнью; золотая кровь Зари текла в ее жилах и звенела, вливая волшебную силу в пальцы и в голос.

– Вы, сестры мои, Заря Утренняя и Заря Вечерняя! Свейте мне пояс золотой, опояшьте меня красной зарей, светлым солнцем, ясным месяцем, частыми звездами! Будьте слова мои крепче железа и камня, запираю я вас тремя золотыми ключами, замыкаю тридевятью замками, бросаю те ключи в море-окиян! И кто сине море вычерпает, Сыр-Матер-Дуб сокрушит, бел-горюч-камень изгложет, тот слова мои превозможет!

Не в силах больше выносить наплыв этих огненных сил, Малуша закрыла глаза. Посидела, стараясь прийти в себя. Голова будто плыла, и она вцепилась левой рукой в край скамьи. Осторожно подняла веки – перед ней был едва различимый в густом полумраке чуров очаг. Кусочек неба в оконце потемнел, оттуда долетал запах дыма и жареного мяса – от Етоновой жертвы. В правой руке было зажато веретено, потолстевшее от тонкой белой нити. Теперь это была нить ее, Малуши, новой судьбы.

* * *

В глухой ночной тьме отчетливо виднелись костры на том берегу. Разложенные вокруг Бабиной горы, они указывали направление и цель – сами того не желая, Свенельдич-младший и Святослав оказали добрую услугу своим противникам. Все эти дни Плетина, Берест и Коловей собирали людей – своих и чужих, всех, кто не побоялся бы вступить в схватку с киянами ради спасения бужанского князя и деревской княжны. Что происходит, в Драговиже узнали довольно быстро. Вечером того же дня, когда Етон с девушкой должен был приехать, но не приехал, Плетина послал людей к Укрому – от него расположенный на другом берегу Горины Драговиж отстоял всего на три поприща. Первые посланцы выяснили только, что вокруг Бабиной горы горят костры. Назавтра трое переправились в челне и сходили в Укром – отношения между бывшими сватами все же не настолько испортились, чтобы нельзя было наведаться. Так Плетина и бывшие при нем древляне узнали, что Етон с девушкой осажден в святилище Лютом Свенельдичем и Унерадом. После этого наблюдение с высокого правого берега несли непрерывно и видели, как из Горинца подошла вторая половина киевской дружины.

Теперь у Свенельдича было около семи десятков человек да три десятка укромовских. Плетина и древляне вместе имели чуть больше половины от этого числа. Плетина спешно собирал людей в округе, суля богатую добычу и избавление от дани. Но боги будто смеялись: едва численность его рати, хуже обученной и вооруженной, примерно сравнялась с киевской, как от Горинца подошел сам князь Святослав… Его стяг, его щиты древляне и бужане знали уже достаточно хорошо, чтобы не ошибиться.