перебитыми

стеклами,

С четырех сторон открытый враждебным ветрам.

По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Феклами, По утрам я хожу к докторам.

Тарарам.

Я волдырь на сиденье прекрасной российской

словесности.

Разрази меня гром на четыреста восемь частей!

Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирной известности,

И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.

Я люблю апельсины и всё, что случайно рифмуется,

У меня темперамент макаки и нервы как сталь.

Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется

И вопит: «Не поэзия — шваль!»

Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии.

Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ.

Прыщ с головкой белее несказанно жженой магнезии

И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.

Ах, словесные тонкие-звонкие фокусы-покусы!

Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.

Кто не понял — невежда. К нечистому!

Накося-выкуси. Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…

Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками.

Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах.

Зарифмую всё это для стиля яичными смятками

И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…

1908

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Она была поэтесса.

Поэтесса бальзаковских лет.

А он был просто повеса.

Курчавый и пылкий брюнет.

Повеса пришел к поэтессе.

В полумраке дышали духи.

На софе, как в торжественной мессе.

Поэтесса гнусила стихи:

«О, сумей огнедышащей лаской

Всколыхнуть мою сонную страсть.

К пене бедер за алой подвязкой

Ты не бойся устами припасть!

Я свежа, как дыханье левкоя…

О, сплетем же истомности тел!»

Продолжение было такое.

Что курчавый брюнет покраснел.

Покраснел, но оправился быстро

И подумал: была не была!

Здесь не думские речи министра.

Не слова здесь нужны, а дела…

С несдержанной силой кентавра

Поэтессу повеса привлек.

Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!» —

Охладило кипучий поток.

«Простите… — вскочил он. — Вы сами…»

Но в глазах ее холод и честь:

«Вы смели к порядочной даме.

Как дворник, с объятьями лезть?!»

Вот чинная Мавра. И задом

Уходит испуганный гость.

В передней растерянным взглядом

Он долго искал свою трость…

С лицом белее магнезии

Шел с лестницы пылкий брюнет:

Не понял он «новой поэзии»

Поэтессы бальзаковских лет.

1909

ПЕРЕУТОМЛЕНИЕ

Посвящается исписавшимся «популярностям»

Я похож на родильницу,

Я готов скрежетать…

Проклинаю чернильницу

И чернильницы мать!

Патлы дыбом взлохмачены.

Отупел, как овца. —

Ах, все рифмы истрачены

До конца, до конца!..

Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда.

Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —

Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,

И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал.

Паралич спинного мозга!

Врешь, не сдамся! Пень-мигрень,

Бебель-стебель, мозга-розга.

Юбка-губка, тень-тюлень.

Рифму, рифму! Иссякаю —

К рифме тему сам найду…

Ногти в бешенстве кусаю

И в бессильном трансе жду.

Иссяк. Что будет с моей популярностью?

Иссяк. Что будет с моим кошельком?

Назовет меня Пильский дешевой

бездарностью,

А Вакс Калошин — разбитым горшком…

Нет, не сдамся… Папа-мама,

Дратва-жатва, кровь-любовь,

Дама-рама-панорама,

Бровь, свекровь, морковь… носки!

1908

НЕТЕРПЕЛИВОМУ

Не ной… Толпа тебя, как сводня,

К успеху жирному толкнет,

И в пасть рассчетливых тенет

Ты залучишь свое «сегодня».

Но знай одно — успех не шутка:

Сейчас же предъявляет счет.

Не заплатил — как проститутка,

Не доночует и уйдет.

1910

НЕДЕРЖАНИЕ

У поэта умерла жена…

Он ее любил сильнее гонорара!

Скорбь его была безумна и страшна —

Но поэт не умер от удара.

После похорон сел дома у окна,

Весь охвачен новым впечатленьем —

И спеша родил стихотворенье:

«У поэта умерла жена».

1909

СИРОПЧИК

Дамам, чирикающим

в детских журналах

Дама, качаясь на ветке,

Пикала: «Милые детки!

Солнышко чмокнуло кустик…

Птичка оправила бюстик

И, обнимая ромашку.

Кушает манную кашку…»

Дети, в оконные рамы

Хмуро уставясь глазами.

Полны недетской печали,

Даме в молчанье внимали.

Вдруг зазвенел голосочек:

«Сколько напикала строчек?..»

1910