Застань вторжение Йормунрека Гуталанд полностью врасплох, вина за это уже почти совершившееся событие в значительной степени легла бы на любвеобильного и приторно чувствительного конунга гутанов. В юности тот довольно долго гостил во дворце Мено, епарха Адрамето (а для просто и ясно говорящих по-тански, ярла Драмбю), одного из двух этлавагрских поселений на южном материке, с целью усовершенствования в древнем языке. Посещение совпало по времени с не вполне приличествовавшей обычаю беременностью старшей дочери епарха. Дело скорее всего можно было разрешить вполне пристойно и даже со взаимной выгодой для Гуталанда и Этлавагра, но Реккаред по молодости настоял на менее чем очевидном объяснении событий, в силу чего оборот «Ничего не знаю, она сама забеременилась!» даже вошел в некоторые летописи. Забавно, что Мено поверил было гутанскому юнцу, списав странный случай на мелкие пакости диких богов дикого материка. Впрочем, вскоре по отбытии гутана через море на север, выяснилось, что и младшая дочь епарха беременна. Узнав об этой незадаче, старшая дочь, дотоле молчавшая, упомянула-таки Реккареда как своего соблазнителя, а за ней обо всем проговорилась и младшая дочь. После достаточно неприятных переговоров, гутан признал детей, Гуталанд выплатил Этлавагру и епарху довольно щедрое возмещение, но Мено понятным образом сохранил крайне прохладное отношение к конунгу и его способам заниматься древними языками.

Прохладой не преминул воспользоваться Йормунрек, тайно встретившийся с Мено в Акраге и таким образом разжившийся двумя десятками этлавагрских скеофоров – торговых кораблей, обычно возивших в Толаборг редкие породы дерева, орехи, и оливковое масло с юга и возвращавшихся обратно с зерном. В придачу к кораблям с гребцами, кормчими, и так далее, хитроумный сын Хакона получил самого Мено, двух его внуков, Стуго и Птуо, воспитанных в заочной нарочитой ненависти к отцу, и отряд васмулонов – этлавагрской морской пехоты смешанного происхождения. О том, кого именно этлавагрцы нашли для такого смешения на вроде бы необитаемом южном материке, ходили крайне нелестные слухи.

Корабли без больших трудностей поднялись вверх по Тегаре. Всем удивлявшимся неурочному появлению такого большого флота, кормчие из Адрамето говорили, что по заказу Реккареда везут для строительства новых укреплений в Толаборге прорву необработанного дерева. С учетом вида, повадок, и мыслительных способностей среднего раумарикского или мёрского карла, это была не такая уж и страшная ложь. Да и пихали их в трюмы как дрова, где-то по сотне на скеофор.

Изгиб реки окружал холм, на котором стояла столица Гуталанда, с юга, запада, и востока, давая поднимавшимся по течению путешественникам возможность оглядеть его со всех сторон. По преданию, до основания города, холм каждую ночь скрывался в водах Тегары, чтобы на рассвете вновь возвыситься над равниной, пока Тьелвар, первый тул, не привез в Толаборг волшебный огонь, вечно горевший в храме на вершине, препятствуя еженощным погружениям. Этого огня видно не было, но на северной равнине горели костры у шатров воинов, ответивших на зов Реккареда. Судя по числу этих шатров, ополчение, что пока успели собрать гутаны, оказалось плачевно маленьким – никак не больше полутора тысяч мало-мальски боеспособных воинов. Присутствовал также один боевой слон, настолько древний, что все четыре его колена непрестанно тряслись мелкой дрожью.

Сам город безнадежно разросся за пределы крепостной стены, окружавшей вершину холма с храмами и дворцом Балтингов. Строения были с завидным искусством вытесаны из темного камня, крутые крыши крыты сланцем, так что на расстоянии Толаборг производил впечатление одновременно богатое и угрюмое. За поросшей деревьями поймой у полностью застроенного западного склона начинались причалы.

– Шел бы ты в трюм, архон, а то совсем непохоже, что ты из Адрамето, – посоветовал стоявшему у высокого борта Горму предводитель васмулонов с черными курчавыми волосами, темной кожей, выдубленной южным солнцем, и дурацким именем Тролио.

– Твоя правда, – неловко опираясь на секиру с длинной рукоятью, светлокожий русоволосый ярл поковылял с палубы вниз по крутой лестнице.

Секира вместо костыля и звуки собственной походки – стук, топ, шарк – напомнили старшему Хёрдакнутссону о Бейнире. Тяжело вздохнув, Горм постарался найти место в переполненном трюме первого скеофора подальше от Фьольнира Ингвефрейссона, первого из черных дроттаров, и от его ворона. О способностях жреца восставшего бога ходили всевозможные почтительно-напуганные рассказы, согласно которым, в частности, он мог появляться одновременно в нескольких местах. По тем же рассказам, дроттар был слеп, отдав оба глаза в обмен на колдовское знание, и тем подражая своему учителю Одину. Один, впрочем, выковырял себе только один глаз, теперь валявшийся на дне колодца мудрости вместе с ухом Хеймдаля и щупальцем Свартспрута. Последнее пожертвовал не Свартспрут, а Кром, наиболее разумно из всех богов подойдя к необходимости испить из колодца мудрости и убедив Мимира, что часть тела есть часть тела, а принадлежала ли она изначально жертвователю или была им наспех у кого-то оторвана, не так уж и важно. То, что слепой дроттар передвигался как на свету, так и во тьме с полной уверенностью, суеверные рассказчики относили за счет его умения пользоваться волшебным зрением ворона, обычно сидевшего у жреца на плече. Даже если ворон и отлучался куда, дроттар продолжал видеть все, на что падал взор птицы. Также Фьольнир, если верить слухам, был нем, что опять-таки нимало его не затрудняло, поскольку ворон Одина и говорил за него.

Хромой ярл, не успевший оправиться от падения со стены, сильно подозревал, что у большей части слухов могли найтись достаточно простые и не очень сверхъестественные объяснения. Отличить произвольного дроттара в черном плаще с лицом, скрытым тенью клобука, от еще одного такого же дроттара было ненамного легче, чем одного ворона от другого. Что касалось Фьольнировой птицы, та и вправду умела произносить отрывки из «Речей Высокого» и прочие зловещие изречения, обычно весьма кстати. Тем не менее, когда ворон давал определенные и предметные советы конунгу, его голос чуть-чуть менялся, а поручиться за полную неподвижность губ Фьольнира Ингвефрейссона при этом было невозможно из-за той же тени клобука. Только закавыка со слепотой жреца оставалась загадкой – его веки и вправду были всегда опущены, так что Горм не только не знал цвета глаз жреца Одина, но и не был до конца уверен в их наличии в положенных местах.

Неясность с тем, что именно и насколько глубоко прозревал жрец, была не единственной причиной держаться от него подальше – время от времени, дроттар решал, что пора бы кого-нибудь повесить во славу Одина. Такое часто случалось перед началом и по окончании морского перехода, по крайней мере, согласно рассказам очевидцев, вспомнившихся Горму по пути к единственному свободному месту на настиле, рядом с конунгом. Словно читая мысли ярла, зловредная птица вперилась в него глазом и изрекла:

– Вьетесь, черны вороны,

Вы куда же в дали?

Видно, выти ищете

Во песках и скалах.[131]