Да, только я. Только для тебя. Только с тобой.

Не сейчас — всегда.

Господи, воробышек, как же долго я ждал! Кажется, века. Слышал голоса многих, был со многими, а отозвался лишь на шепот залетевшей в душу сероглазой золотоволосой птички.

Я вхожу в нее медленно, на прерывистом вдохе, держа раскрытыми губами ее губы и закрыв глаза. Выпивая ее первый стон удовольствия до последней капли, новым толчком побуждая еще больше раскрыться для меня.

Да, моя девочка, вот так встречай меня. Неизменно горячей и отзывчивой. Стонущей. Оплавляющейся свечным воском в моих руках.

— О-ох! — выдыхает она, прочерчивая напряженными ноготками кожу на спине, сжимая вокруг моих бедер колени, и я тут же прячу в изгибе ее открытой шеи довольный рык. — Ты… большой, Люков.

— Птичка… — на миг замираю от такого признания, не зная, что сказать и что ожидать от девчонки, но она уже скользит пальчиками к затылку, зарываясь ими в мои волосы, шепчет, притягивая меня к себе, опаляя жарким дыханием ухо.

— Большой. Мне нравится…

Ах ты, хитрая плутовка! До самых кончиков мизинцев ног настоящая женщина, пусть и не ведающая о том. Я нахожу мягкие губы и вновь заставляю птичку ответить мне протяжным стоном. С трудом оторвавшись от нее, честно предупреждаю, осторожно прикусывая нежную кожу на запрокинутом подбородке, жадной рукой прогибая ее под талией к себе.

— Воробышек, осторожней. После таких признаний я не продержусь долго. Ты и так сводишь меня с ума. Ты невозможно…

— Я тоже… — тонкие ноготки ложатся на лопатки, соскальзывая вниз, сердце девчонки гулко бьется о мою грудь, — тоже не продержусь… Ох, Илья!

— Что? О Господи! — Я чувствую, как птичка сжимает меня, задерживает вздох… и отпускает себя, тихонько вскрикнув, нанизывая на бьющееся во мне желание волны своего удовольствия. И задыхаюсь сам, растворяясь в ней, встречая хриплым стоном раскроивший меня надвое цветной мир. Целую девчонку, крепко прижимая к себе, чувствуя переполняющую сердце радость от нашего общего с ней финиша встретившихся желаний.

Вот теперь она моя. До последней клеточки, вся и неделимо. Только бы подобрать слова. Только бы успокоить и уверить, что никогда больше Ящер не коснется ее даже взглядом и не встретится на пути. Только бы не испугать напором.

Черт! Как же много этих «только»! И как больно ранит сердце ее неверие!

Но как тепло ласкает душу блестящий взгляд.

«Помоги узнать, как это — быть с тем, кто хочет тебя, и кого хочешь ты. Кого очень хочешь!»

Птичка-птичка, невеличка, надеюсь, ты простишь мне мой голод. Потому что я едва насытился. И потому, что не могу отказать тебе в любой просьбе.

— Воробышек, — я отрываю от нее губы, спускаю руки по плечам и приподнимаю в осторожной ласке упругую грудь, наполнившую мою ладонь, — ты чудо! — Провожу большими пальцами по соскам, вновь прерываясь в дыхании от эмоций, так и не отпустивших меня, склоняю голову и играю с грудью губами, вызывая в птичке ответный трепет. Сжимаю гладкие ягодицы, оглаживаю разведенные для меня бедра, пока не чувствую, что готов войти в нее снова.

Однако же я оценил ее смелость, и продолжим мы уже не здесь.

— Илья, я не против, но мой копчик помнит, что где-то в номере есть кровать, — словно подслушав мои мысли, улыбается Воробышек, и я на руках уношу свою девочку в комнату, не позволив ее босым аккуратным ступням коснуться пола. Опустив на постель, сам ложусь рядом, укрываю нас одеялом и долго просто смотрю на нее, не в силах отвести взгляд от рассыпанных на подушке волос и точно фарфоровых в лунном свете плеч.

Рассветная девчонка, такая хрупкая и такая живая. Манящая, как родник с ключевой водой. Пробуждающая телесную жажду одним только взглядом. Дарящая чувство покоя и непреходящее желание быть рядом. Доверчиво и так щедро раскрывшаяся для меня. Отпустившая себя на волю.

«Я хочу тебя, Илья!»

Больше я не намерен спешить, какой бы силы голод ни владел мной и каким бы призывным блеском ни горели сейчас в сумраке ее серые глаза. Я хочу насладиться близостью с ней. Хочу, чтобы птичка позволила мне пройти каждый шаг на пути к удовольствию, позволила снова познать ее, принимая для себя эту ночь, неожиданно ставшую нашей. Принимая мое неостывшее к ней желание.

Или смогла остановить, если на то ее воля.

Край одеяла ползет вниз, к самым ногам, я приподнимаюсь на локте и, нависнув над птичкой, накрываю пальцами ее мягкие, чуть припухшие губы. Глядя девчонке в глаза, очертив линию скул, спускаю пальцы в неторопливой ласке вдоль шеи к груди… к животу… ниже… Задерживаю их там, в развилке стройных ног, встречая легким поцелуем ее участившееся дыхание и собственную влагу…

Не оттолкнула.

И вновь поцелуй — мягкий, успокаивающий, тягучий: верь мне, девочка моя, просто верь. Пусть я пока не найду слов, ты должна чувствовать, что я схожу с ума, касаясь тебя. Теряю голову, вдыхая один с тобой воздух. Пропадаю. И она верит. Все это время она лежит без движения, позволяя мне смотреть на нее, трогать, исследовать атлас кожи там, где она особенно теплая.

Я сгибаю ногу птички в колене, тяну край простыни и вытираю тканью ее гладкие бедра, дрогнувшие, но все же послушно открывшиеся для меня. Плевать, что утром подумают горничные, это только начало нашей ночи. Толкаю в нее пальцы, поймав губами короткий вздох, прислоняюсь лбом к виску, пробуя на вкус ее кожу, лаская языком маленькое аккуратное ушко.

— Ммм… Илья, щекотно! — прикрыв глаза, улыбается воробышек, прогибается податливо, касаясь ладонью моего лица.

— Где, здесь? — я тут же осторожно прикусываю зубами мочку ее уха. — Или здесь? — ловлю губами мизинец. — А может быть, здесь? — спрашиваю, сжимая руку меж разведенных ног, глубже проникая в нее. — Здесь щекотно, воробышек? Если да, то ты крайне чувствительная для птички. Мне нравится.

Воробышек замирает и распахивает глаза, а я понимаю, что невольно смутил ее. Представляю, как жаркий румянец ползет по нежным щекам и, не сдержавшись, вновь целую ее, теперь уже настойчиво требуя ответа. Добившись того, что губы птички сами смыкаются на моих, веду языком по ее щеке, зарываясь носом в волосы. Не забывая ласкать ее.

— Я не успел сказать тебе, — шепчу в пылающее девичье ушко, — ты невозможно сладкая, птичка. Как французская булочка. Я ведь говорил, что люблю сладкое?

— Нет, не говорил, — часто дышит девчонка, — но догадаться не трудно. Что, такая же сдобная и пышная?

Ее колени сгибаются и подрагивают, и я понимаю, что скоро она позовет меня.

— Нет, — спускаю губы к шее, забывшись, оставляя на фарфоровой коже свой след. Касаюсь языком твердой горошины соска. — Такая же свежая и вкусная. Ароматная… Черт, Женя, — уткнувшись лбом в ее лоб, прижимаю девчонку к себе, сбившись в дыхании от ее пальцев, скользнувших на мои плечи, — я так…

Но она опережает меня.