…Аттестат он выкрал, историю болезни – там, где было записано, когда поступил с контузией и когда начался тиф, – вырвал, спустил в сортир, вещи из каптерки тайком взяла Роза, ушел он на рассвете, сел на попутку, поехал к матери Милинко, в Осташков.

На аэродроме было столпотворение: отпускной сезон.

– Выпьем? – предложил Костенко.

– Пошли, – вздохнул Жуков. – А то как дерьмом вымазанные расстаемся – никакого сдвига, обидно…

– Сдвинем, – ответил Костенко. – И обижаться не на кого – профессионал работал. Когда переберетесь в Москву?

– Вы что, серьезно? – спросил Жуков, сев за столик.

– Вполне.

– Да не поеду я. Старый стал. А старость прежде всего бьет по легкости в передвижениях. Не сердитесь. Да и с вами работать, говоря честно, не сахар.

Костенко выпил стопку, задышал сухим сыром, поинтересовался:

– Почему?

– Слишком сильный вы человек, под себя гребете. Вам бы силу скрывать, а вы себя напоказ. И так дурень дурнем, а с вами и вообще себя недоделкой каким чувствуешь.

– Играть надо? Свою роль вести? Добрячка-молчуна?

Жуков ответил убежденно:

– Играть надо всегда, особенно если власть в руках. Слушать, как на вас смотрят, – при начальстве не очень-то разговорчивы – и в зависимости от этого играть…

– Попробую, – согласился Костенко. – А вообще вы меня верно приложили. С возрастом человек наиболее подвержен желанию навязать свой опыт окружающим. А опыт – снова вы правы – надобно окружающим легко подбрасывать, а не клеить ко лбу ладонью. Спасибо. Только поздно, видимо, переделывать себя. Страшно сказать, Жуков, мне все время кажется, что я только-только начал службу, только-только пришел в кабинет к своему первому шефу Садчикову. А Садчикова убили. И комиссар, который нас костил, умер. И Тыльнер, из ветеранов, на Ваганькове. И Парфентьев помер. И Дорковский в отставке. А мне – сорок восемь, но уже могу на пенсию, двадцать пять календарных. Страшно, да?

– Диалектика, – ответил Жуков. – Против этого не восстанешь.

– Пилюлю-то не золотите, майор. Страшно. Я вот только думаю порою, отчего мы так меняемся? И прихожу к занятному выводу: до тех пор, пока не узаконим термин «социалистическое предпринимательство» – в пику капиталистическому, – наш с вами возрастно-положенческий статус и вера в абсолютность нашего опыта будут приобретать все более мрачные формы. Ленин не зря постоянно говорил: инициатива, инициатива, компетентность, умение быстро поворачиваться, мгновенно реагировать на новое, давить бюрократию, обломовщину пороть публично!

– Связи не вижу с вашим возрастом.

– Плохо смотрите. Связь тут с нашим опытом, что почти одно и то же. Боимся открыть шлюзы инициативе. Рождается пассивность, привычка получить указание, боязнь самостоятельных решений. А это старит.

Жуков пожал плечами, вздохнул:

– Но учиться у вас есть чему. Локаторность в вас имеет место быть, качество редкостное.

– Приятно, конечно, выслушивать комплименты, – ответил Костенко, – особливо после того, как приложили, но вынужден отвести комплимент, Алексей Иванович. Не локаторность, нет. Локатор – логика, расчет, обнаженность; я же поклонник чувственного начала, с чем вы не согласны. И еще: только когда понял, что могу выйти на пенсию, стал смелым, то есть инициативным, не боюсь ошибиться, не страшусь показаться «несолидным» – этого у нас более всего не любят. А ведь если б качества инициативы культивировались в человеке начиная с того дня, как он начал учебу и работу, – ого, как много б мы добились! Обидно, что начинаем себя проявлять перед выходом на пенсию. Надо б закон издать: «Право на ошибку угодно обществу и поощряемо, коль ошибка – результат поиска, стремление постигнуть суть вопроса, выдать оптимальное решение, антирутинное, новаторское». Опять-таки почитаем Ленина: он предлагал платить работникам наркоматов с процента успеха их работы, до ста тысяч премии, понимая, что глупо экономить по мелочи в гигантском государстве; в нем, в этом нашем гигантском государстве, надо выигрывать по-крупному – поощряя и наказывая, но – и то и другое – по закону…

– Ура, – устало откликнулся Жуков и выпил свою стопку. – У всех наболело, оттого и многоречивы…

– Ну и зараза вы, майор, – рассмеялся Костенко, – только-только начнешь вам душу изливать, только-только в глазах ответ увидишь, как – оп! – и захлопнулось оконце…

– Сквозняков боюсь, оттого и захлопываюсь, – ответил Жуков, положил на стол десятку, поднялся. – Пошли, скликают на московский рейс.

– Снотворное здесь можно купить?

– Боитесь летать?

– Теперь перестал. Раньше боялся, оттого и летал все время, клин клином вышибают. Нет, просто если слишком устал – не могу уснуть.

– Димедрола достанем.

– А полегче ничего нет?

– По-моему, самый легкий.

Костенко купил димедрола, пустырника, аскорбинки, эвкалиптового экстракта – обожал покупать лекарства, – попрощался с Жуковым у трапа и сказал:

– Спасибо, Жуков, мне было в радость с вами работать. Вам, кстати, сколько?

– Тридцать семь.

– М-да, – протянул Костенко, – а я вас в одногодках держал.

– Север, товарищ полковник, свое берет… Так что и мне до пенсии недолго, однако я помалкиваю, а вы костите, значит, я больше вас прав: в ком есть локатор – в том он и есть, а в ком нет – тому, значит, не дано. И точка. Отсыпайтесь как следует, отдыхайте, и – счастливой посадки.

…Отоспаться, однако, не пришлось. Костенко долго трясли за плечи, пока он наконец открыл глаза. Многолетняя привычка – с тех еще пор, когда ездил на операции по задержанию вооруженных преступников, – приучила к тому, что в критических ситуациях необходима максимальная сдержанность движений, полный покой. Трясли его за плечи два человека – бортрадист и стюардесса, трясли с озлоблением, видимо, долго не просыпался, димедрол подействовал.

– Я ж привязанный, – сладко потянулся Костенко. – Или, может, горим?

– Советские самолеты не горят, – отрезала стюардесса и отошла, раскачиваясь на игольчатых каблучках.

– Во, воспитательная работа, а?! – поразился Костенко. – Что случилось?

– Вы Костенко? – спросил радист.

– Он.

– Мы всех пассажиров опросили, по радио объявляли, так только и определили, что это вы, – сон богатырский! Вам радиограмма из Москвы.

– А мы сейчас где?

– Скоро будем в Иркутске.

– Где радиограмма?

– Вот. Почерк мой разберете?

– Постараюсь.

Костенко достал очки – сначала, когда была минус единичка, ему доставляло известное удовольствие надевать очки, сейчас, однако, когда дальнозоркость перевалила за два с половиной, эта постоянная потребность шарить по карманам, бояться, что забыл футляр, стала раздражать.