– Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, – буркнул Костенко. – Развели, понимаешь, национализм…

– Он уж после твоего звонка вышел на связь, Славик…

Костенко убежденно сказал:

– Ты стареешь, Серго, ты оправдываешься, а я просто-напросто неловко пошутил. Я стал плохо шутить, я замечаю это за собой и думаю пойти к невропатологу. Серьезно.

– Уволят, как психа.

– Пенсия хорошая, Маня защитилась, на старость хватит. Заметил, у нас люди боятся ходить к невропатологу или – того хуже – к психиатру?

– Конечно, стыдно.

– Одно слово, дикий горец, – вздохнул Костенко. – А на Западе такое посещение стоит пять пар обуви.

– На каучуке?

– На каучуке – три. Ну, что с пальцами?

– По картотеке не проходят. Судя по объему – принадлежат женщине.

– Это со шкафа в квартире Петровой?

– С тайника такие же.

– Не верю, – отрезал Костенко.

– Почему?

– А вот на это я ответить не могу, Серго. Ни себе, ни тебе.

…Конечно же, вокруг было натоптано.

«Впрочем, – подумал Костенко, – что я хотел найти? Следы? Чьи? Милинко? Мне ведь так хочется этого, я ведь чувствую, что это он нашкодил. А кого он на этот раз зарезал? Зачем ему надо было приезжать сюда из Коканда? А это зависит от того, когда он убил женщину. Петрову? Чтобы избавиться от свидетельницы? Значит, она с ним вместе рубала бедолагу Миню? Почему я вцепился в эту версию? Ах да, потому что по паспорту Минчакова здесь, в Адлере, получили с аккредитивов деньги. Пятнадцать тысяч. Надо точно выяснить, когда Петрова навещала тетушку. Поднять все билеты на Коканд. А если поездом? Нет, по почерку этих людей поезд надо исключить: из Адлера, с пересадками, в Коканд? А может, именно так? Если, тем более, с ними был не только один самородок, который Минчаков купил у Спиридона. Или своровал? Нет, видимо, купил. Кстати, надо позвонить Жукову, чтобы подняли путевые листы, где накануне был Милинко, не мог ли видеть, как гулял Спиридон Дерябин вместе с Минчаковым? Может быть, он зафиксировал тот момент, когда Минчаков брал самородок и отдавал деньги? Скорее бы ОБХСС раскопал что-нибудь по “Центроприиску”. А что он хранил в тайнике? Пальцы-то Петровой. Значит, она хранила? Он. Говорил ей что делать, она послушно выполняла. Ну а отчего не она? Слабый пол и другие рассказы? А может, в данном именно случае в ней сокрыт дьявол? Я блуждаю в потемках, я уперся в свою версию без каких-либо серьезных на то оснований – разве нет? Как этот израильский Иван писал: “Прав Гриня, там без денег делать нечего, погибнешь”. А откуда это знает Милинко? Он что, бывал на Западе? Судя по документам – нет. А почему водку пил маленькими глотками, смакуя? Так ведь у нас не пьют, так пьют там».

Костенко перешагнул через красную веревку, которой было огорожено место происшествия; опустился на корточки перед мешком – в нос ударил сладкий трупный запах; на мешковине лежали полусгнившие ноги, туловище, руки с обрубленными кистями.

– Ни головы, ни пальцев, – шепнул Сухишвили, опустившись возле Костенко.

«Он очень удобно устроился, – машинально отметил Костенко. – Как всякий горец. Эстетика общения мужчин вокруг костра. А мы так не умеем, со стороны посмотришь – присел по большой нужде».

– Кто развязал мешок? – спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.

– Пасечник, товарищ полковник!

– Где он?

– Здесь я.

– Каким узлом был завязан мешок? – спросил Костенко.

– Я не знаю, – ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. – Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.

«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магаране, – подумал Костенко. – Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».

– Что ж мы с тобою имеем, Серго? – тихо спросил Костенко. – Твое мнение?

– А мы ничего не имеем, – убежденно ответил Сухишвили. – Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят…

– Байство это – заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.

– Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого – раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!

Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:

– Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось…

– А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью…

Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.

Ехал он с одним лишь вопросом: «Кто такой Трифон Кириллович, жив ли, а если жив, то каков его адрес». Ему казалось, что вопрос, связанный с памятью Шахова, которого она безответно и преданно всю жизнь любила, задавать по телефону бестактно.

– Ну как поживаем, Серафима Николаевна? – спросил Тадава, протягивая женщине коробку конфет.

– Спасибо, – ответила та, – какой вы внимательный! Мне Павел Владимирович всегда говорил, что кавказцы – самые возвышенные джентльмены…

– Далеко не все, – ответил Тадава, присаживаясь на скрипучий стул. – К сожалению, среди молодежи встречаются у нас такие, которые позорят Кавказ.

– Знаете, мы обсуждали и это с Павлом Владимировичем. Было много разговоров, что нашим женщинам опасно ездить на Кавказ – соблазнят немедленно. А Павел Владимирович – вы простите, конечно, – прочитал мне поговорку из «Тихого Дона»: «Сучка не захочет, кобелек не вскочит».

Тадава рассмеялся, но почувствовал, что покраснел; от старой женщины такое слышать ему не приходилось.

– Вы предпочитаете чай или кофе? – спросила Серафима Николаевна.

– Кофе, если можно. Хотите, я вам заварю кофе по-сухумски?

– Хочу. Я ведь была однажды в Сухуми с Павлом Владимировичем… Его супруги, особенно вторая, всячески хотели меня выжить, ревновали… А он, рассердившись, – он, когда сердился, переставал разговаривать и делал то, что считал нужным сделать, – сказал: «Серафима Николаевна, пожалуйста, соберите мои вещи и все необходимое для себя – мы уезжаем на море; пишущую машинку и бумагу возьмите непременно, я стану вам диктовать новые главы моего исследования».