— Что же вы не развелись с первой женой? — спросил Уэйн. — Если она вам не нравилась?

— Тогда никто не разводился. Мне это даже в голову никогда не приходило. Мне приходило в голову уйти. Я даже раз или два уходил. Но возвращался.

— Почему?

— Изголодался по бифштексу.

Уэйн спросил:

— Как давно это было — когда вы в первый раз женились?

— Ты хочешь узнать, сколько мне лет?

— Да.

Мэнкс улыбнулся.

— Я так тебе скажу: на нашем первом свидании мы с Кэсси смотрели немое кино! Вот как давно это было!

— Какое кино?

— Это был фильм ужасов из Германии, хотя титры были на английском. Во время страшных кусков Кэсси прятала лицо у меня на груди. Мы пошли на просмотр вместе с ее отцом, и если бы его там не было, она, полагаю, влезла бы ко мне на колени. Ей было всего шестнадцать, этакая милочка, изящная, внимательная и скромная. Так бывает со многими женщинами. В юности они подобны драгоценным камням возможности. Трепещут, полные лихорадочной жизни и желания. Когда они становятся злобными, то это как линька у цыплят, теряющих пушок молодости ради более темных перьев. Женщины часто лишаются своей юной нежности, как ребенок лишается молочных зубов.

Уэйн кивнул и задумчиво вытянул изо рта один из своих верхних зубов. Он сунул язык в отверстие, где он был и откуда теплой струйкой текла кровь. Он чувствовал новый зуб, начинающий выступать оттуда, где был старый, хотя тот больше походил не на зуб, а на маленький рыболовный крючок.

Он положил выпавший зуб в карман шорт, к остальным. За те тридцать шесть часов, что провел в «Призраке», он потерял пять зубов. Его это не беспокоило. Он чувствовал, как появляются ряды и ряды маленьких новых зубов.

— Позже, знаешь ли, моя жена обвинила меня в том, что я вампир, точь-в-точь как ты, — сказал Мэнкс. — Сказала, что я похож на злодея из первого фильма, который мы видели вместе, из той немецкой картины. Сказала, что я высасываю жизнь из наших двух дочерей, питаясь ими. Но вот надо же, спустя столько лет мои дочери по-прежнему сильны, счастливы, молоды и полны веселья! Если бы я попытался высосать из них жизнь, думаю, у меня бы не получилось. Несколько лет моя жена делала меня таким несчастным, что я был почти готов убить ее, себя и детей, просто чтобы с этим покончить. Но теперь я могу оглянуться назад и посмеяться. Поглядеть иногда на свой номерной знак. Я взял у своей жены ужасную мысль обо мне и обратил ее в шутку. Это способ выживать! Тебе надо научиться смеяться, Уэйн. Ты должен всегда находить способы веселиться! Как по-твоему, ты сможешь это запомнить?

— Думаю, да, — сказал Уэйн.

— Это хорошо, — сказал ему Мэнкс. — Два парня едут вместе ночью! Это просто чудесно. Я не прочь сказать, что с тобой лучше, чем в обществе Бинга Партриджа. По крайней мере, ты не считаешь нужным стряпать глупые песенки из чего попало. — Пронзительным тонким голосом Мэнкс пропел: — «Люблю тебя, себя люблю, с любовью письку тереблю!» — Он покачал головой. — У меня было много долгих поездок с Бингом, и каждая оказывалась труднее, чем предыдущая. Ты не представляешь, насколько легче ехать с кем-то, кто не всегда поет глупые песенки или задает дурацкие вопросы.

— Скоро ли мы сможем раздобыть что-нибудь съестное? — спросил Уэйн.

Мэнкс хлопнул ладонью по рулю и рассмеялся.

— По-моему, я высказался слишком рано… потому что если это не глупый вопрос, то он близок к тому, молодой господин Уэйн! Тебе обещан вкуснейший картофель фри, и, богом клянусь, ты его получишь. В прошлом веке я доставил в Страну Рождества почти две сотни детей, и еще ни один из них не помер с голода.

Закусочная с легендарным картофелем фри возникла через двадцать минут езды на запад — сооружение из хрома и стекла, установленное на парковочной площадке размером с футбольное поле, прорезанной в кукурузе. Натриевые лампы на тридцатифутовых стальных столбах освещали асфальт ярко, как днем. На стоянке было полно фур, а через витрины Уэйн видел, что возле стойки бара занят каждый табурет, словно на дворе стоял полдень, а не полночь.

Вся страна высматривала старика и ребенка в антикварном «Роллс-Ройсе» с кузовом «Призрак», но никто в закусочной не выглянул наружу и не взял их на заметку, и Уэйна это не удивляло. Он уже свыкся с тем, что эту машину можно видеть, но не замечать. Она походила на канал телевизора, транслирующего статические помехи… все его тут же проскакивали. Мэнкс припарковался впереди, носом к зданию, и Уэйну ни разу не пришло в голову попробовать прыгать, кричать или стучать в стекло.

— Никуда не уходи, — сказал Мэнкс и подмигнул Уэйну, прежде чем выбраться из машины и направиться внутрь.

Сквозь лобовое стекло Уэйн видел, что происходит в закусочной, и следил, как Мэнкс пробирается через толпу, сгрудившуюся у передней стойки. Телевизоры над баром показывали машины, жужжавшие на гоночном треке; затем президента за трибуной, размахивающего пальцем; затем ледяную блондинку, говорившую в микрофон, стоя перед озером.

Уэйн нахмурился. Озеро выглядело знакомым. Кадр сменился, и вдруг Уэйн увидел их съемный дом на Уиннипесоки, полицейские машины, припаркованные вдоль дороги у фасада. Мэнкс в закусочной тоже смотрел телевизор, запрокинув голову, чтобы видеть.

Кадр снова сменился, и Уэйн увидел свою мать, выезжающую из каретного сарая на «Триумфе». На ней не было шлема, и волосы развевались у нее за спиной, пока она ехала прямо в камеру. Оператор не успел вовремя уйти с дороги. Мать задела его по касательной, проезжая мимо. Падающая камера дала вихрящийся вид неба, травы и гравия, прежде чем удариться оземь.

Чарли Мэнкс поспешно вышел из закусочной, сел за руль, и «NOS4A2» скользнул обратно на дорогу.

Глаза у него покрылись пленкой, а углы рта сжались в жесткой, неприятной гримасе.

— Думаю, мы не попробуем этот сладкий картофель фри, — сказал Уэйн.

Но если Чарли Мэнкс его и слышал, то не подал виду.

Дом Сна

Она не чувствовала ушибов, ей не было больно. Боль придет позже.

Также ей не казалось, что она очнулась, что имел место единый миг, за который она пришла в сознание. Вместо этого ее части неохотно начали снова собираться в единое целое. Это была долгая, медленная работа, такая же долгая и медленная, как починка «Триумфа».

Она вспомнила о «Триумфе» даже прежде, чем вспомнила, как ее зовут.

Где-то звонил телефон. Она отчетливо слышала назойливое старомодное постукивание молоточка по колокольчику, один раз, два, три, четыре. Этот звук призывал ее вернуться в мир, но исчез, когда она поняла, что не спит.

С одной стороны лицо у нее было влажным и прохладным. Вик лежала на животе, на полу, голова была повернута в сторону, щекой в лужу. Губы были сухими и потрескавшимися, и она не могла припомнить, чтобы так сильно хотела пить. Она стала лакать воду и ощутила вкус песка и цемента, но лужа была прохладной и вкусной. Она облизывала губы, увлажняя их.