Одним из моих первых, ещё полученных от Мортенсона, клиентов, кстати сказать, был не кто иной, как АО «Рютлифарм». Люди в шведском представительстве остолбенели, когда я продемонстрировал им свой прием с магнитом. К моему собственному удивлению, я испытал что-то вроде удовлетворения, увидев, как рухлядь производства фирмы «Рейнолдс» выброшена на помойку.

Затем я по приглашению головного офиса летал в Базель. Сам доктор Феликс Хервиллер, председатель правления, собственной персоной пожелал со мной поговорить. Беседа в его просторном, со скупой строгостью обставленном кабинете продлилась почти три часа, и всё это время мы больше говорили о махинациях в фармацевтической промышленности, чем об условиях моего назначения. Швейцарец, аскетического вида человек под шестьдесят с редкими седыми волосами, оказался хоть и жёстким, но вызывающим симпатию бизнесменом, а то, что концепция Хунгербюля о «химическом управлении повседневной жизнью» была для него за пределами приемлемого, окончательно расположило меня к нему.

Я вернулся оттуда с поручением, которое заставит меня в ближайшие годы объехать весь мир и обойдётся АО «Рютлифарм» в миллионы. Швейцарских франков, заметьте. И изрядная их доля потечёт в мои карманы.

После возвращения из Базеля я сводил Биргитту в ресторан ратуши и там за главным блюдом нобелевского меню сделал ей брачное предложение. Было бы неоригинально прекрасно, если б я сказал, что она его приняла. Но нет, к сожалению, не приняла. Она попросила себе время на раздумье, как минимум один год. Она была скупа на объяснение причин, но мне кажется, я понял, что она ещё не совсем преодолела боль расставания со своим мужем – портрет которого, впрочем, в ответ на моё соответствующее замечание она испуганно убрала.

Кристина так и не согласилась вернуться. Она твёрдо решила остаться в Виммерби и заботиться о своей бабушке, пока та жива. И мне кажется, это может продлиться ещё довольно долго. Со школой там, кажется, всё получилось. Её отец со скрежетом зубовным дал своё согласие на её перевод туда и ежемесячно посылает деньги, так что им там больше не приходится довольствоваться одной бабушкиной пенсией. О том, что я ей тоже посылаю кое-что, она ему наверняка не докладывает.

Что касается самого Ганса-Улофа, я больше не рассматриваю его в качестве члена моей семьи. Я бы даже заявил на него, но Мортенсон только отмахнулся: это ничего не даст, поскольку ничего юридически подсудного при этом не произошло.

– Ну, поднял он одеяло, Гуннар, – объяснил он мне. – А больше ничего. В принципе он без проблем мог отговориться тем, что вышло недоразумение. Меня удивляет, что он этого не сделал.

– В его голове это произошло, – ответил я. – Вот поэтому.

– Может быть, но это уголовно не наказуемо, – настаивал Мортенсон.

Но всё же Ганс-Улоф сделал нечто, безмерно меня озадачившее, как будто хотел наказать себя сам: он отказался от профессуры в Каролинском институте и от своего членства в Нобелевском собрании и с тех пор работает обычным аптекарем в больнице Сундберга.

Причина такого решения оставалась для меня загадкой – до того вечера в Базеле, когда я после разговора с председателем правления «Рютлифарм» отправился по приглашению Софии Эрнандес Круз в её квартиру на набережной Рейна.

– После вашего звонка, – рассказала она, – я разговаривала с глазу на глаз с председателем Нобелевского комитета. Он, со своей стороны, после этого провёл разговор с вашим зятем и настоятельно рекомендовал ему сделать выводы, которые, по его представлению, лучше всего согласовались бы с достоинством Нобелевской премии.

– И после этого он уволился?

– На следующий день.

– Надо же. – Я разглядывал испанское вино в своём бокале. Приорато. Это название я взял себе на заметку. – Нобелевская премия, да. И как же она сказалась на вашей жизни?

София Эрнандес Круз загадочно улыбнулась.

– Не так сильно, как на вашей, мне кажется. – И когда я кивнул, она продолжила: – Как она сказалась на моей жизни? Ректор университета Аликанте прислал мне письмо. Спрашивал разрешения назвать моим именем здание новой библиотеки.

– Вот так случай.

– Разве не бессовестно? И ещё… Появилась зависть. Я ведь достигла всего, чего может достигнуть исследователь, говорят мне, поэтому я должна умерить свои запросы, когда речь идёт о средствах, выделяемых на исследования. – Она посмотрела вниз, на угадываемый в темноте Рейн, по которому тянулись огни проплывающего судна. – Тогда через несколько лет это в самом деле будет означать, что я уже перешагнула свой зенит, и от меня перестанут чего-либо ожидать.

– Впору хоть профессию меняй.

Она засмеялась и отрицательно покачала головой.

– Нет. Я буду делать то, что делала всегда, – просто пойду дальше. В конце концов, и Нобелевская премия – всего лишь награда. Украшение. Главное – то, что ты делаешь, и жизнь, которую ведёшь.

– Будем здоровы, – сказал я по-русски.

И тут самое время перейти к Димитрию. Розыски Мортенсона относительно его участи дали удивительные результаты: необъяснимым образом он куда-то пропал из рук служб безопасности по пути в Россию. Русский прокурор, должно быть, рвал и метал. Шведская полиция туманно говорила о каких-то махинациях. Но сделать ничего было нельзя, Димитрий исчез совершенно бесследно.

Когда я об этом услышал, я снова вспомнил про свой мобильный телефон, которым с того памятного дня больше не пользовался. Он лежал в выдвижном ящике, покрытый пылью и разряженный. Когда я его зарядил и включил, там было сообщение от Леонида, в котором он просил перезвонить ему. Ввиду того, что номер моего мобильника знали только Ганс-Улоф и Димитрий, это уже говорило почти обо всём.

Димитрий, как рассказал мне Леонид, давно уже снова в Швеции, но на сей раз в Вэстерботтене. Он пристроился под крыло программы защиты свидетелей, и якобы ему нельзя входить в контакт со своим прежним окружением. О чём уж таком там Димитрий свидетельствовал или что все это означает, Леонид тоже толком не знал, кроме того, что Димитрий, невзирая на все предписания, непременно хотел пригласить меня на свою свадьбу, которая должна была состояться в скором времени. Поскольку он нашёл-таки женщину своей мечты.

Она работает в полиции…