Однако складывается впечатление, что в начале XIX века (по крайней мере, в российском обществе) семейная модель была воскрешена, в особенности консервативными и националистически ориентированными мыслителями. Для таких теоретиков, как Сергей Глинка, для людей, основавших множество общественных организаций и опиравшихся в своей деятельности на идею воспитания, воспроизводившую семейную модель (даже когда реальные семьи студентов часто отвергались как недостаточно просвещенные, чтобы самостоятельно тех воспитывать), и для многих обыкновенных людей, подобных Андрею Чихачёву, семейная модель была способом понять общество, в котором они жили, и исправить самые худшие из его пороков.

Все положительные нравственные ценности заключались для Андрея (а также для Булгарина и других верноподданных консерваторов) в знании и выполнении долга, и потому для них была исключительно важна определенность и неизменность социальных ролей. Самодержавная власть должна была быть милостивой – в этом состояла ее роль, – и потому ее авторитарный характер не мог сулить ничего дурного, если эта роль исполнялась. В точности так же милостивым к детям и жене и воспитывающим их во всех смыслах этого слова надлежало быть отцу и мужу. Если конкретный отец или муж был жесток, то это не было недостатком самой роли – скорее, человек исполнял ее неверно и нес за свои неудачи ответ перед Богом. То же самое касалось владельцев крепостных (вероятно, как мужчин, так и женщин). Таким образом, если общество постигала какая-либо неудача, то не потому, что роли отдельных людей и социальных групп были обременительными, несправедливыми или эксплуататорскими, но просто потому, что эти роли исполнялись не во всей предопределенной свыше полноте, то есть недостаточно «добросовестно».

В одном отношении эта российская адаптация семейной модели власти кажется любопытной. Как было продемонстрировано в исследовании семейной динамики, проведенном Джессикой Товров, и как подтверждается множеством свидетельств в документах Чихачёвых, в элите российского общества семейные роли понимались как очень жестко определенные, но выполнять их мог кто угодно, в зависимости от конкретных обстоятельств. Как пишет Товров, «деятельность» была для определения роли человека важнее, чем кровное родство. Быть матерью (или отцом, сыном, дочерью, сестрой, братом) означало вести себя соответствующим образом[1035]. Примеров тому в архиве Чихачёвых немало. Не связанные узами родства люди говорили и вели себя как члены семьи: «Бабушка» Нестерова в Москве, «Дядя» Тимофей Крылов, «Брат» Николай Замыцкий, «внук» Андрея Елисей Мочалин и «племянники» М. и Н. Степановы. Если роли, сколь бы жесткими они ни были по своей природе, можно было исполнять в соответствии с обстоятельствами, то жена могла определять себя и свои обязанности через управление имением, не преступая принятых в обществе границ допустимого для женщины. Равным образом, отец мог посвятить себя воспитанию своих детей и считать, что эта обязанность полностью соответствует мужской роли «вне дома».

Такие семьи, как Чихачёвы, являлись важнейшим оплотом российской монархии и тем самым – всей традиционной государственной и общественной организации: они искренне верили в «Православие», «Самодержавие» и «Народность» задолго до того, как эти слова стали официальной доктриной. Однако находившаяся в центре этого провинциального помещичьего мироздания деревня была в высшей степени нестабильным институтом, опиравшимся на внутренне противоречивую систему крепостничества и с трудом выживавшим в нестабильных, испытывавших недостаток финансового обеспечения экономических условиях. Хотя так живо изображенная в литературе (особенно позднего периода) относительная социальная изоляция деревни на самом деле оказывается далеко не столь полной, тем не менее деревня оставалась уязвимой перед природными бедствиями, крестьянскими волнениями и общим несовершенством здравоохранения и правоохранительной системы, действовавших на больших территориях. Еще до освобождения крестьян некоторые сознательные и совестливые помещики были в состоянии решить некоторые из этих проблем, тогда как безответственные значительно их усугубляли.

Разрушение крепостничества произошло без сколь-нибудь заметного участия тех людей, кто действительно всю жизнь прожил в деревнях. И в результате крестьяне оказались обременены долгами и долгое время не имели средств оплачивать свое «освобождение», а помещикам стало не хватать как властных полномочий, так и организованной рабочей силы, которая прежде столь долго поддерживала относительную стабильность. Владение землей и крестьянами служило основой провинциального помещичьего общества, и без них тщательно определенные роли членов помещичьих семей и жителей деревни практически теряли смысл. Отмена крепостного права и сопутствующее расшатывание деревенской «семьи», возглавлявшейся матерью-управительницей и отцом-воспитателем, также привели к трансформации дворянской нуклеарной семьи и изменению гендерной динамики. В частности, гендерные роли, которые Андрей и Наталья приняли на себя в браке, для следующего поколения уже почти ничего не значили.

Чихачёвы рассматривали свои обязанности в свете потребностей их расширенной «семьи», включавшей имение и все его население. Наталья по-матерински заботилась о своих детях и всех жителях множества деревень и отдельных дворов, обеспечивая каждого хлебом и одеждой, ведя учет, надзирая за работами и управляя домашним хозяйством Дорожаево и Бордуков. Андрей выполнял несколько иную задачу: он был патриархальной отцовской фигурой и воспитателем или нравственным руководителем, с переменным успехом прилагавшим все усилия к тому, чтобы подвластные ему люди выполняли свои разнообразные обязанности, и в конце концов благодаря журналистике и благотворительности начавшим играть ту же роль на более широкой арене (и здесь преуспевшим гораздо больше). Андрей как умел, трудился на благо общества, к которому принадлежал. Однако его видение будущего России имело предпосылкой существование особой экономической единицы и организации пространства – крепостной деревни, бывшей частью дворянского имения, – которой очень скоро предстояло исчезнуть.

Лежащее в основе мировоззрения Андрея убеждение, что у каждого человека есть предопределенная Богом задача, которую надлежит исполнять, а все его нравственные качества являются следствием «добросовестного» исполнения обязанностей, обеспечивало стабильную и сравнительно упорядоченную и процветающую жизнь таким людям, как Чихачёвы, способным довольно комфортно себя чувствовать в предписанных им ролях. Но в отдаленной перспективе система была нестабильной, ибо внешние экономические и идеологические изменения размывали четкие определения социальных ролей. Когда в 1860‐х годах давление социальных и культурных перемен, усугубляемых капиталистической конкуренцией и промышленным развитием, начало наконец разрушать этот старинный порядок, он рухнул поразительно быстро как раз потому, что покоился на фундаменте неустойчивой экономической системы, балансировавшей на грани возможного провала.