— Старуха, — пробормотал Друк, — паршивая старуха! Я с первого раза узнал, что она не переодета. Это ошибка Крамера. Я ему вчера сказал, что он ошибается насчет старухи.

— Правильно! Только ведь убийцу-то она как будто знает! Нет ничего легче, как подмазать вас под Карла Крамера и дать вам в подмогу секретаря. Тюремный надзиратель примет вас за следователя и пропустит. Решайтесь, а? Странно вы себя будете чувствовать в кимоно Карла Крамера!..

Последняя фраза повлияла на сыщика магнетически. Дрожь прошла по его телу, точно от предвкушения удовольствия. Он вскочил с места, юношески подбежал к зеркалу, но, взглянув на себя, отшатнулся.

— Я как будто опять побледнел, — сказал он упавшим голосом, — это от бессонницы. Тут странный климат…

— Ничего, ничего, обойдется, — примирительно произнес молодой человек на протезах, живо снимая со стены кимоно, тюбетейку, пунцовый платок. — Садитесь-ка! Я был, покуда меня не мобилизовали, театральным парикмахером. Хорошее это дело!

Он во мгновение ока закутал Друка полотенцем и выхватил бритву. Раз-два: подбородок сыщика заклеен пластырем. Щека повязана пунцовым платком. Нос прижат щипчиками, на голове тюбетейка, на глазах черные круглые очки. Руки и ноги сыщика окутаны халатом, похожим на дамское кимоно. Он стоит посреди комнаты, глядя на самого себя в зеркало. И — странное дело.

Боб Друк испытывает приятную теплоту. Мозги его оживились и начали работать. Глаза заискрились лукавством. Мускулы снова молоды, как в первый день приезда. Работать для Карла Крамера, под Карла Крамера, в одежде Карла Крамера! Давно бы так! Это безобидный, милейший, оклеветанный человек… Бедняжка лежит больной. Надо поддержать его репутацию. Он, Боб Друк, поддержит его репутацию ценой своей собственной…

Тодте внимательно глядит на сыщика своими дырками и держит его кисть: он считает пульс. Боб Друк не видит в этом ничего особенного — дружеское внимание перед маленьким дельцем. Он чувствует теперь даже к нему прилив нежности и благодарности.

— Давно бы так, Тодте! — шепчет он лихорадочно, не вырывая у него руки. — Такой милый, безвредный человек, милый собеседник, добрейшая и милейшая личность! Вы его полюбили, ведь полюбили, Тодте, а? Будем работать вместе!

— Именно, дружочек, именно… В тюрьме ни с кем ни слова. У надзирателя наденьте пасторскую шляпу. Войдя в камеру старушки, выдайте себя за пастора. Налегайте на тысячу золотых марок!

— Знаю, знаю! — восторженно ответил Друк. — Странно, как прояснились мои мысли. Я был подавлен, положительно подавлен… Я не мог вынести вашего недоверия к Крамеру. Ну, едем, едем. А вечером мы все вместе отправимся к нему с отчетом!

Человек в протезах между тем покончил со своим собственным гримом. Он был сейчас ни дать ни взять щеголеватый секретарь Карла Крамера. Он взял Друка под руку и сошел с лестницы как раз в ту минуту, когда черная закрытая карета с инвалидом-извозчиком на козлах была подана к крыльцу Велленгауза.

Глава сорок шестая

Признание дамы из Померании

Доехав до тюрьмы, секретарь осторожно выпрыгнул, быстро ввел Друка в приемную, вызвал начальника тюрьмы, и через несколько минут оба уже стояли перед камерой старухи.

— Беснуется! — шепнул им надзиратель. — С полчаса, как снесли ей ужин. Вашу кружку и прочую посуду получили и подали.

Боб и не подумал спросить — «какую посуду». Впрочем, он даже не мог говорить: спазмы давили ему горло, точно он схватил сильнейшую жабу.

Между тем секретарь отворил дверь и вошел в камеру. Друк последовал за ним.

Старая дама из Померании была в истерике. Она бегала взад и вперед по комнате с распущенными волосами и разорванным воротом. Останавливаясь по углам, она колотила себя в грудь, кряхтела, охала, хохотала, плакала, то в последовательном порядке, то одновременно, наподобие симфонического tutti[6]. Завидя Друка и секретаря, она остановилась и как подкошенная, упала на кровать:

— О, о, о! Это вы, господин пастор?

— Да, — ответил Друк низким, сиплым голосом, с трудом ворочая языком, — я пастор, добрая женщина, и пришел дать вам утешение… Ай! Что это такое?

Шагнув к кровати, он споткнулся и чуть было не покатился вниз. На полу лежала опрокинутая синяя эмалированная кружка. Вокруг нее валялось несколько дохлых мышей животами и лапками вверх.

Старуха взглянула вниз и судорожно захохотала.

— Они принесли мне жижу и кипяченую воду! Женщине моих лет и в моем отчаянии, господин пастор! Я пью воду только тогда, когда иду под дождем без зонтика. Две-три капли рому на кипяток, господин пастор, — вот все, что требуется для женщины моих лет. А эти негодяи, убийцы, казнокрады вообразили, что я пью кипяченую воду!

— Вы бросили кружку на пол? — спросил Друк, нагибаясь за синей кружкой.

— Я передернула плечами от негодования… Если она свалилась, вините надзирателя, ставящего все на самый кончик стола!

Боб Друк держал в руках странную круглую кружку, сделанную без единого острого угла и без ручки. Она была не тяжелее кусочка ваты. Эмаль покрывала какое-то легчайшее вещество, похожее скорей на картон, чем на металл. Кружка была пуста и суха.

Глаза Друка блеснули странным светом.

— Взгляните, — сказал он секретарю, протягивая ему кружку, — это моя кружка. Не странно ли? Самоубийца жива.

Секретарь пристально глядел на мнимого Карла Крамера. Сыщик был в необычайном волнении. Он остро поглядывал из-под очков, ноздри его трепетали, пальцы судорожно двигались. Подняв за хвост одну из дохлых мышей, он раскачал ее в воздухе и отшвырнул в самый дальний угол.

— А эта глотнула воды и подохла. Соберите посуду и мышей. Возьмите мою кружку с собой. Они будут вещественными доказательствами.

С этими словами он подсел на кровать к старухе и взял ее за обе руки. Голос его сделался ангельски нежным.

— Добрая, дорогая дама, соберитесь с мыслями. Вы хотели видеть пастора. Я пастор. Что у вас на совести? Как вы дошли до тюрьмы?

— Не дошла, а доехала, — злобно ответила старуха, глядя на сыщика недоверчивыми желтыми глазами. — Коли вы пастор, ушлите того человека, уставившего на меня свои дурацкие глаза, точно я преступница.

— Он должен остаться, дорогая дама. Не бойтесь говорить при нем.

Старуха опустила голову с седыми космами.

— Я должна вас спросить, господин пастор. Того… покойничка, которого я видела в морге, обвиняют