class="p1">Целую тебя, мое сокровище дорогое, целую тебя. Напиши Люсеньке — да вероятно тебе об этом и говорить не надо, ты сама этого захочешь. Целую тебя.

Твоя Оля.

Письма. Печатается по первому изданию (ОР РГБ).

В. И. Немирович-Данченко — Е. С. Булгаковой. [Март 1940 г.]

Вот какая беда свалилась на Вас, милая Елена Сергеевна! И какой удар по театру!

Ясно представляю себе глубину Ваших переживаний. Сколько бы ни повторять себе «жалостью не вернешь», рассудок бессилен облегчить горе.

Все же помните следующее: во-первых, Вы молоды и перед Вами еще большая жизнь и с ее бодрой борьбой и с ее радостями. Не отталкивайте ее равнодушием. А потом — Вы счастливее многих в Вашем положении, потому что Булгаков не умер; крепкой, хорошей памяти о нем хватит на многие-многие десятилетия, и это будет вносить какой-то греющий свет даже в Вашу печаль.

Трудно, а может быть, и невозможно находить настоящие слова для такого письма, как мое, но если мое сочувствие хоть чуточку способно тронуть Вас утешением, примите его с верой в мою сердечность и искренность.

Ваш Вл. Немирович-Данченко.

Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).

В. И. Качалов — Е. С. Булгаковой. [Март 1940 г.]

Василий Иванович Качалов

Народный артист Союза ССР

Брюсовский пер., 17, кв. 10

тел. 63-77

Дорогая Елена Сергеевна.

Хочется сказать Вам несколько слов. И даже, пожалуй, не Вам, а куда-то, кому-то в пространство. Или, мож[ет] быть, самому себе, но так, чтобы эти слова как-то дошли и до Вас. Мне хочется сознаться перед самим собой, что у меня не хватило сил на самое, казалось бы, простое дело: без всяких слов, хоть несколько минут побыть с Вами, посмотреть Вам в глаза, молча поцеловать Вашу руку. Не хватило сил на это. До такой степени волнительно и потрясающе-высоко напряжение Вашего духа, так велика красота всего Вашего поведения за этот страшный год, — что я почувствовал — нет у меня достаточных сил владения собой, чтобы мужественно и достойно, без истерики, хотя бы на какой-то момент, приблизиться к величию и красоте Вашего духа.

С преклонением и нежностью целую Вашу руку

Василий Качалов.

Письма. Публикуется и датируется по автографу ОР РГБ.

В. В. Вересаев — Е. С. Булгаковой. 12 марта 1940 г.

Дорогая Елена Сергеевна!

Повышенная t° и грипп помешали мне быть на похоронах Михаила Афанасьевича. Позвольте мне хоть в письме выразить Вам глубокое сочувствие в тяжелой потере, которая постигла и русскую литературу, и русский театр: ушел из них крупнейший современный драматург. Преданный Вам

В. Вересаев.

Огонек. 1984. № 17. Затем: Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).

А. А. Фадеев — Е. С. Булгаковой. 15 марта 1940 г.

Милая Елена Сергеевна!

Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого, к сожалению, узнал в тяжелый период его болезни, но который поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью. Я сочувствую вам всем сердцем: видел, как мужественно и беззаветно вы боролись за его жизнь, не щадя себя, — мне многое хотелось бы сказать вам о вас, как я видел, понял и оценил вас в эти дни, но вам это не нужно сейчас, это я вам скажу в другое время.

Может быть, и не было бы надобности в этом письме: вряд ли это может облегчить твердого и умного человека с сердцем в период настоящего горя. Но некоторые из товарищей Михаила Афанасьевича и моих сказали мне, что мое вынужденное чисто внешними обстоятельствами неучастие в похоронах Михаила Афанасьевича может быть понято как нечто имеющее «политическое значение», как знак имеющегося якобы к нему «политического недоверия».

Это, конечно, может возникнуть в голове людей очень мелких и конъюнктурных, на которых не стоит обращать внимания. Уже в течение семи дней я безумно перегружен рядом работ (не по линии Союза писателей, а работ, место и время которых зависит не от меня) — не бываю в Союзе, не бываю и часто даже не ночую дома, и закончу эти работы не раньше 17–18. Они мне и не дали вырваться, о чем я очень горевал, — главным образом, из-за вас и друзей Михаила Афанасьевича: ему самому это было уже все равно, а я всегда относился и отношусь равнодушно к форме.

Но я не только считал нужным, а мне это было по-человечески необходимо (чтобы знать, понять, помочь) навещать Михаила Афанасьевича, и впечатление, произведенное им на меня, неизгладимо. Повторяю, — мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный, — с ним, даже с тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил.

Мне очень трудно звонить вам по телефону, т. к. я знаю, насколько вам тяжело, голова моя забита делами и никакие формальные слова участия и сочувствия не лезут из моего горла. Лучше, освободившись, я просто к вам заеду.

Нечего и говорить о том, что все, сопряженное с памятью М. А., его творчеством, мы вместе с вами, МХАТом подымем и сохраним: как это, к сожалению, часто бывает, люди будут знать его все лучше по сравнению с тем временем, когда он жил. По всем этим делам и вопросам я буду связан с Маршаком и Ермолинским и всегда помогу всем чем могу. Простите за это письмо, если оно вас разбередит. Крепко жму вашу мужественную руку.

Ал. Фадеев.

Письма. Публикуется и датируется по автографу (ОР РГБ).

Н. А. Захаров[693] — Е. С. Булгаковой. 12 марта 1940 г.

Глубокоуважаемая Елена Сергеевна!

В эти тяжелые дни хочется разделить с Вами скорбь, пожать крепко Вашу руку, как-то смягчить, хотя бы чем-нибудь облегчить Ваше большое горе. И вместе с тем знаешь, что это — правду сказать — невозможно! Гибель Михаила Афанасьевича переживается