в результате перепадов температур, и из-за потерь при транспортировке. К этому добавлялось воровство на российских станциях. Например, не было практически ни одного аэроплана, который доходил бы до армии в комплекте, наиболее частой потерей были магнето, которые, однако, за очень большие деньги можно было приобрести на питерских барахолках. Положение заметно улучшилось после того, как удалось построить железную дорогу в незамерзающий порт Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) и расширить колею от Архангельска до Вологды (к началу 1916 года).

Всего за первые годы войны Россия ввезла из-за границы около 10 % отправленных в армию орудий и снарядов, четверть винтовочных патронов и около половины винтовок и пулеметов (в основном американских). Но это было гораздо меньше необходимого, проблема хронических задержек с поставками не была решена. Так, в Англии было заказано с конечными сроками получения не позднее конца 1916 года 10 500 пулеметов, получено — 628; во Франции — заказано 4800, получено — 500. Россия запросила более 15 млрд патронов всех видов, а реально всеми зарубежными странами было поставлено 150 млн в 1915 году и 833 млн — в 1916-м. То же происходило с артиллерийскими стволами и снарядами[1078]. Британский премьер Дэвид Ллойд-Джордж самокритично заметит: «Если бы мы отправили в Россию половину тех снарядов, которые затем были попросту затрачены в плохо задуманных боях, и 1/5 пушек, выпустивших эти снаряды, то не только удалось бы предотвратить русское поражение, но немцы испытали бы отпор, по сравнению с которым захват нескольких обагренных кровью километров французской почвы казался бы насмешкой… Вместо этого мы предоставили Россию ее судьбе»[1079].

Западные страны тоже имели поводы быть недовольными размерами российской помощи. Чем Россия могла помочь союзникам? Ответ в конце 1915 года дал Пуанкаре, когда послал в Петроград председателя военной комиссии сената (и будущего президента Франции) Поля Думера, сделав при этом запись в дневнике: «Думер отправляется в Россию для ознакомления с вопросом об отправке солдат в обмен на наши ружья»[1080]. Подобная — очевидно циничная — постановка вопроса находит свое объяснение в свете другой дневниковой записи, на сей раз — французского посла в Петрограде Мориса Палеолога: «По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран на свете… Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения, наши потери чувствительнее русских потерь»[1081].

Царь был ошарашен предложением Думера: тот требовал отправлять по 40 тысяч российских солдат ежемесячно на Западный фронт на протяжении последующего года — всего 400 тысяч, делая это условием военных поставок. Николай II предложение отверг. Франция продолжала настаивать. Весной 1916 года в Россию с миссией солидарности прибыли министры Рене Вивиани и Альбер Тома. Отдавая должное пышным приемам, основное внимание они уделили выполнению «одной из главных целей своего визита: пополнению русскими солдатами истощенной французской армии»[1082]. Несмотря на то, что Тома — социалист, патриот и весьма деловой человек — позволял себе весьма резкие высказывания в адрес российского правительства, Россия вынуждена была пойти навстречу В мае было заключено соглашение, по которому Россия посылала 7 бригад и 10 тысяч пополнения к ним. Успели отправить четыре пехотные бригады численностью около семи тысяч человек каждая, которые потом пополнялись, под командованием генералов Лохвицкого, Марушевского, Дидерихса и Леонтьева. Две из них воевали на французском фронте, две — на салоникском в Греции. Всего же на конец 1916 года за границей оказалось 43 тысячи русских солдат. Их присутствие там сыграло скорее психологическую роль, демонстрируя единство союзников. Но затем эти военнослужащие внесут существенный вклад в развитие революционного движения во Франции (впрочем, в основном фактом своего полного разложения после Крушения России).

Во все годы войны не исчезали претензии к России по поводу недостаточной демократичности ее политического строя и прав меньшинств, хотя на официальном уровне эти претензии слегка отодвинулись на задний план. «Как английское, так и французское правительство знали, что Государь не допустит вмешательства в русские внутренние дела, и тщательно от него воздерживались, — писал Сергей Ольденбург. — Попытки косвенного воздействия, однако, бывали. Некоторые английские финансовые круги, с лордом Ротшильдом во главе, с самого начала войны пытались добиться через русского посла в Лондоне, графа Бенкендорфа, изменения законов относительно евреев; но Государь тогда же — осенью 1914 г. — категорически запретил давать какие-либо обещания. Указания в этом смысле повторялись затем неоднократно»[1083]. Еврейский вопрос поднимался и некоторыми другими банкирскими домами, которые делали условием предоставления займов изменение внутреннего российского законодательства. Пьер Жильяр поражался малой прозорливости западных политиков, которые дискредитировали верховную власть союзного государства, десакрализировали фигуру императора: «Мы, иностранцы, склонны судить о России по ее правящим классам, с которыми в основном имеем дело. Эти классы достигли того же уровня культуры и цивилизации, что и мы… Забыли, что Россия состоит не только из 15–20 миллионов человек, готовых к парламентской форме правления, но еще и из 120–130 миллионов крестьян, по большей части грубых и необразованных, для которых царь все еще был помазанником Божьим, кого Бог выбрал, чтобы тот направлял судьбы Великой России»[1084].

Поддержкой в союзных странах пользовалась и идея польской независимости. Морис Палеолог с полным сочувствием выслушивал сторонников польского суверенитета, например, упоминавшегося графа Маврикия Замойского, после беседы с которым написал в дневнике: «Все возрастающее влияние среди правительственных кругов реакционной партии, без сомнения, отодвигает и усложняет разрешение польского вопроса… Самостоятельность Польши под скипетром Романовых уже их не удовлетворяет: они хотят полной, абсолютной независимости и такого же восстановления польского государства; они успокоятся только тогда, когда их требования будут удовлетворены мирным конгрессом»[1085]. Не раз поступали предложения от союзников дать совместные гарантии будущей независимости Польши, но Николай считал почти до конца своего царствования, что это внутрироссийский вопрос, который следует решать после войны, как и проводить все основные, фундаментальные реформы.

В отличие от французов, которые по старинке полагались на традиционную дипломатию и культурное влияние, Великобритания еще с XIX века первой взяла на вооружение методы международного пиара и общественной дипломатии, экономической и политической пропаганды, причем в глобальном масштабе. Германское командование располагало информацией о специальных английских операциях по усилению национальных движений не только на землях чехов и южных славян, входивших во вражескую Австро-Венгрию, но также в Польше и Латвии[1086]. Публичная дипломатия применялась и внутри России, где британское