Они остановились на почтовой станции сменить лошадей — отсюда еще было видно море, и гора Канигу по-прежнему высилась в отдалении. Запрягли новую упряжку, Кайяр и жандармы пересели на свежих лошадей и меньше чем через четверть часа опять тронулись в путь, с новой силой преодолевая крутой подъем. К Хорнблауэру вернулась способность считать — он прикинул, что они делают миль по шесть в час. Сколько еще до Парижа, он не знал, но догадывался, что пятьсот или шестьсот. Семьдесят-девяносто часов пути, и они в столице; а они могут ехать в день по восемь, двенадцать, пятнадцать часов. Может быть, они доберутся до Парижа за пять, может быть — за двенадцать дней. Может быть, его не будет на свете через неделю, а может — спустя три недели он еще будет жив. Еще жив! Произнеся про себя эти слова, Хорнблауэр понял, как хочет жить. Это была одна из редких минут, когда Хорнблауэр, которого он изучал отстраненно и немного брезгливо, сливался с тем Хорнблауэром, которым был он сам, самый важный и значительный человек в мире. Он завидовал старому сгорбленному пастуху в рваной одежде, что брел, опираясь на палку, по склону холма.

Они въезжали в город — земляной вал, хмурая цитадель, величавый собор. Проехали ворота. Карета пробиралась по узким улочкам, копыта звонко цокали по мостовой. Здесь тоже было много солдат: улицы пестрели разномастными мундирами. Должно быть, это Перпиньян, французский перевалочный пункт для переброски войск в Каталонию. Карета резко остановилась на улице пошире, дальше за полосой деревьев виднелись каменная набережная и речушка. Подняв глаза, Хорнблауэр прочел табличку: «Почтовая станция Педпикс. Государственный тракт № 9. Париж — 849». Сменили лошадей, Брауну и Хорнблауэру неохотно разрешили выйти и размять ноги перед тем, как заняться потребностями Буша — их у последнего в теперешнем состоянии было немного. Кайяр и жандармы наскоро перекусили — полковник в дальней комнате, солдаты у окна. Арестантам принесли на подносе ломтики холодного мяса, хлеб, вино, сыр. Еду только передали в карету, а жандармы уже вскочили на коней и кучер щелкнул бичом. Мотаясь из стороны в сторону, как корабль в море, карета переехала сперва один горбатый мостик, потом другой, и лошади рысью тронулись по обсаженной тополями дороге.

— Времени не теряют, — мрачно заметил Хорнблауэр.

— Уж это точно, сэр, — отозвался Браун.

Буш ничего не ел и, когда ему предложили мясо и хлеб, только слабо помотал головой. Единственно, что они могли сделать, это смочить вином его воспаленные, растрескавшиеся губы. Хорнблауэр строго наказал себе на следующей же станции попросить воды — он переживал, что позабыл такую очевидную вещь. Они с Брауном ели руками и пили по очереди из одной бутылки — Браун, отхлебнув, всякий раз виновато вытирал горлышко салфеткой. Покончив с едой, Хорнблауэр сразу встал к окну, высунулся и стал разглядывать бегущий мимо пейзаж. Пошел холодный дождик, волосы и лицо намокли, за шиворот бежали струйки, но он стоял, глядя на волю.

Ночевать они остановились в трактире под вывеской: «Почтовая станция Сижан. Государственный тракт № 9. Париж — 805. Перпиньян — 44». Сижан оказался большой деревней, растянувшейся на милю вдоль тракта, а гостиница — крохотным домишком, меньше даже конюшен по трем другим углам двора. Лестница наверх была такой узкой, что втащить по ней носилки не представлялось никакой возможности, и лишь с трудом удалось внести их в гостиную, которую нехотя предоставил арестантам хозяин. Когда носилки задели о косяк, Буша передернуло от боли.

— Лейтенанту немедленно нужен врач, — сказал Хорнблауэр.

— Я спрошу хозяина, — ответил сержант.

Хозяин был мрачный косоглазый детина, он злился, что пришлось вытаскивать из лучшей гостиной ветхую мебель, устраивать Хорнблауэру и Брауну постели, приносить разные мелочи, которые они просили для Буша. Ни ламп, ни восковых свечей у него не было, только вонючие сальные.

— Как нога? — спросил Хорнблауэр, наклоняясь над Бушем.

— Отлично, сэр, — упрямо отвечал тот, но его так явно лихорадило и он так явно страдал, что Хорнблауэр встревожился.

Когда сержант провел в комнату служанку с ужином, Хорнблауэр резко спросил:

— Где врач?

— В деревне нет врача.

— Нет врача? Лейтенанту очень плохо. Есть ли здесь… есть ли аптекарь?

Не вспомнив французского слова, Хорнблауэр употребил английское.

— Ветеринар ушел в другую деревню и сегодня не вернется. Звать некого.

Сержант вышел. Хорнблауэр объяснил Бушу ситуацию.

— Очень хорошо, — сказал последний, слабо поворачиваясь на подушке.

Хорнблауэру больно было смотреть. Он набирался решимости.

— Я сам перебинтую вам рану, — сказал он наконец. — Мы можем приложить к ней холодного уксуса, как это делают на кораблях.

— Чего-нибудь холодного, сэр, — с надеждой откликнулся Буш.

Хорнблауэр дернул звонок и, когда появились наконец служанка с сержантом, попросил уксуса. Уксус принесли. Никто из троих не вспомнил про стынущий на столе ужин.

— Ну, — сказал Хорнблауэр.

Он поставил блюдечко с уксусом на пол, смочил в нем корпию, приготовил бинты, которыми снабдил его в Росасе гарнизонный лекарь. Отвернул одеяло. Культя подергивалась, пока он разматывал бинты. Она оказалась красной, раздувшейся и воспаленной, на ощупь горячей.

— Здесь тоже здорово опухло, сэр, — прошептал Буш. Лимфатические узлы у него в паху раздулись.

— Да, — сказал Хорнблауэр.

В свете свечи, которую держал Браун, он осмотрел обрубок и бинты. Из того места, где утром вытащили лигатуру, немного сочился гной, в остальном рубец выглядел здоровым. Значит, вся беда во второй лигатуре — Хорнблауэр знал, что опасно оставлять ее после того, как она готова отойти. Он осторожно потянул шелковую нить. Пальцы чувствовали, что она вроде бы свободна. Он вытащил ее на четверть дюйма, Буш лежал спокойно. Хорнблауэр сжал зубы, потянул — нить поддавалась неохотно, однако она явно была свободна и не тащила за собой артерию. Хорнблауэр тянул. Лигатура медленно выскользнула из раны вся, вместе с узелком. Тонкой струйкой потек окрашенный кровью гной. Дело было сделано.

Артерия не порвалась, и теперь, после удаления лигатуры, ране явно требовалось открытое дренирование.

— Я думаю, теперь вы начнете поправляться, — сказал Хорнблауэр громко и по возможности бодро. — Как оно?

— Лучше, — сказал Буш. — Вроде лучше, сэр.

Хорнблауэр приложил смоченную уксусом корпию к рубцу. Руки дрожали, однако он перевязал рану — это оказалось не просто, но все же осуществимо, — приладил на место плетеную сетку, прикрыл одеялом и встал. Дрожь в руках усилилась, его мутило.

— Ужин, сэр? — спросил Браун. — Мистера Буша я покормлю.

При мысли о еде Хорнблауэру стало совсем тошно. Он хотел отказаться, но это значило бы обнаружить слабость перед подчиненным.

— Когда вымою руки, — сказал он величаво.