Этот день, 14 сентября, всегда отмечался в Карфагене как праздник священномученика (лат. «Киприана» или «Циприана»). Имя Киприана было дано даже сильному морскому ветру, всегда начинавшему дуть в этот день. Хотя 14 августа описываемого нами года еще шла битва за Карфаген, карфагенские ариане, захватившие храм святого Киприана после овладения вандалами столицей римской Африки, и с тех пор отправлявшие в нем свои богослужения, празднично разукрасили церковь. Православные же христиане Карфагена обычно лишь оплакивали свою судьбу, отнявшую у них столь знаменитый храм. Но в ночь на 14 сентября 533 г. многим карфагенским православным во сне явился сам священномученик Киприан, призвавший их к спокойствию и заверивший верных чад православной церкви в том, что скоро все переменится к лучшему и они смогут вновь, как до прихода в Карфаген вандалов-ариан, славить Бога и его, Киприана, в посвященном ему храме.

Когда 14 августа пал в бою брат вандальского царя Аммата и военное счастье улыбнулось «ромеям» Велизария, карфагенские православные христиане, преисполнившись надежды на лучшее, бросились из города к морскому берегу. Ариане же, охваченные паникой (как сказал бы эллин-язычник), или гонимые страхом Божьим (как подобало бы сказать христианину), убежали из храма святого Киприана, оставив там все праздничные украшения. После вступления войск Велизария 16 сентября в Карфаген православные впервые за много лет отпраздновали день святого Киприана открыто и во всех церквях. С тех пор он отмечался ими 16 сентября, а не 14, как до освобождения от вандальско-арианского господства.

Итак, Карфаген вернулся, под защитой римского оружия, к прежним, довандальским, порядкам, к существованию в качестве римского колониального города, в котором христианство вот уже три столетия играло чрезвычайно важную роль. Между тем, вынужденному бежать из своей недавней столицы царю Гелимеру приходилось начинать все заново. Слишком поздно он вспомнил о многообразии методов, используемых его предком Гейзерихом для достижения успеха даже в ситуациях, когда ему не хватало до этого военных средств. У Гелимера еще имелись деньги, коль скоро никто из хронистов или комментаторов не сомневается в баснословном богатстве вандальских царей, награбленном во всем Средиземноморье. Не был Гелимер и особенно ограничен в своих передвижениях. Ибо чрезвычайно осторожный Велизарий (имел ли он под своим началом пятнадцать, десять или всего пять тысяч воинов — на этот счет источники значительно расходятся), не выходил за пределы контролируемой его флотом с моря узкой полоски ливийского побережья между местом высадки и Карфагеном, не пытаясь проникнуть в глубь африканского материка, где свобода маневра вандалов не была никем и ничем ограничена. Беда вандалов была, однако, не в отсутствии свободы маневра, а в недостаточности их военного потенциала.

Первое, что сделал их изгнанный из своей столицы царь, была попытка созвать всенародное ополчение. В отношении православных горожан, предпочитавших нежиться в лучах вновь воссиявшей славы римского оружия, Гелимер особых надежд не питал, и помощи от них не ждал. Но на плодородной ливийской равнине, расцветшей благодаря активному вывозу сельскохозяйственных продуктов при вандальской власти, дело обстояло иначе. Местным землепашцам и виноделам, чье благосостояние, вследствие возросшего производства и экспорта их продукции при вандалах, было несравненно легче прокормить господствующий над ними, весьма тонкий, вандальский правящий слой, чем в условиях ознаменованного приходом Велизария надвигающегося на Африку «светлого» будущего — возвращения довандальской эпохи господства ненасытной римской сенаторской аристократии и столь же ненасытной кафолической церкви в свои прежние владения, после изгнания оттуда вандальских помещиков. Как бы то ни было, но Гелимеру удалось, убеждением ли, деньгами ли (а скорее всего — тем и другим), начать набор ливийских поселян в свое новое войско. На первых порах эти «свободные римские граждане», не желавшие возвращаться под «родную» власть Римской империи, не уходили, бросив свои поля и виноградники, в вандальский стан, ограничиваясь попытками осложнить, всеми возможными средствами, жизнь своим (восточно)римским «освободителям», чтобы у тех земля горела под ногами.

Ливийские селяне перерезали «ромейские» коммуникации, устраивали засады на дорогах, нападая на любой восточноримский обоз или небольшой отряд, который попадал в эти засады. И, хотя, вследствие этих «комариных укусов» Велизарий не нес больших потерь в живой силе, безопасность на дорогах и бесперебойность сообщения между новыми «ромейскими» гарнизонами оставляли желать много лучшего. Это все больше сказывалось на организованности и настроениях восточноримских оккупационных войск.

Если в устроенную никак не желавшими быть «освобожденными» и «воссоеддиненными» ливийцами засаду попадал отряд «ромейской» регулярной армии, происходила сцена, достойная вестерна (или истерна). Однажды, например, Диоген, копьеносец Велизария, посланный стратигом, во главе двадцати двух отборных щитоносцев, на разведку позиций Гелимера, расположился на ночлег в местечке, расположенном в двух конных переходах западнее Карфагена. Устрашенные хорошим вооружением «ромейских» конников, местные земледельцы побоялись напасть на них сами, но не преминули сообщить Гелимеру о прибытии к ним «освободителей». Гелимер выслал триста (?) вандальских конников, чтобы захватить Диогена «со товарищи» непременно живыми и выжать из восточноримских «языков» все, что его интересовало.

Под утро вандалы прибыли к месту ночевки Диогена, но, ввиду своего численного превосходства, решили не идти на риск ночного нападения, но дождаться рассвета, чтобы не поранить в темноте своих и не дать возможности части «ромеев» сбежать в сумятице ночного боя. Т. о. вандалы сами лишили себя шанса на победу. Поскольку Диоген и его щитоносцы спали глубоким сном (видимо, съев и выпив все, что нашлось у селян), причем, как подчеркивает Прокопий, совершенно нагими (видимо, по причине жаркой африканской ночи, а, возможно, присутствия представительниц слабого пола из местного «благодарного населения»).

Как бы то ни было, вандалы ограничились слабым оцеплением. Но один из щитоносцев, вышедший во двор (видимо, справить большую или малую нужду), услышав многоголосое перешептывание, а может быть, и лязг оружия, вандалов, вернулся в дом и разбудил начальника. Диоген не стал терять даром времени. Бесшумно встав, не зажигая огня, «ромеи» оделись, вооружились и закутались в широкие плащи, делавшие их фигуры трудноразличимыми в утренних сумерках. Выйдя во двор, они столь же бесшумно взнуздали коней, сели на них, собрались за запертыми на ночь широкими воротами и распахнули их, лишь придя в состояние полной боеготовности. И бросились вперед через открытые настежь ворота, прикрытые щитами, коля и рубя во все стороны, не тратя время на поджог «осиного гнезда». «Так Диоген бежал из рук неприятеля, потеряв только двоих из своего отряда, остальных ему удалось спасти. В этом сражении (не слишком ли громко сказано, уважаемый Прокопий? — В. А.) он получил три раны в затылок и в лицо, от чего чуть-чуть не умер, и одну рану в левую руку, из-за которой он больше не мог шевелить мизинцем» («Война с вандалами»).

Похоже, не позднее этого момента Велизарий узнал о подготовке Гелимера к новому «раунду», о том, что вандалы не отказались от борьбы, но собирают свои силы для реванша. В распоряжении стратига было совсем не много времени. Ведь «разведка доложила точно»: брат Гелимера Цазон, направленный на Сардинию против мятежного наместника Годы, получил от царя приказ, расправившись с Годой, поспешить, со своим экспедиционным корпусом, на ста двадцати вандальских кораблях, на помощь Гелимеру в Африку. До подхода вандальского флота с Сардинии, Велизарию было необходимо защитить огромный Карфаген, который и без того было крайне сложно оборонять со стороны моря, по крайней мере, с суши. Поскольку вандалы не были мастерами осадной техники, Велизарий надеялся, что для преграждения Гелимеру доступа в город достаточно будет восстановить городскую стену. Зная о пристрастии Гелимера к использованию конницы, восточноримский полководец приказал устроить перед стеной, над восстановлением которой усердно трудились как римские воины, так и карфагеняне, передовую оборонительную линию из палисадов и забитых в землю заостренных кольев (подобную галльской оборонительной линии под осажденной Цезарем Алесией).