Потери союзников составили до полумиллиона человек. К 5 мая наступление англо-французских войск выдохлось. За этим последовала отставка Нивеля, место которого занял «лев Вердена» Филипп Петен. Провал наступления заставил многих французов распрощаться с остатками надежд на скорое победное завершение войны. Историк Уильям С. Дэвис писал, что «в конце весны и в продолжение всего лета 1917 г. французов, казалось, начал сковывать страх»[1114]. Только в Париже в мае — июле состоялись 194 забастовки с участием 130 тысяч человек[1115]. Волна антивоенных выступлений охватила 56 французских дивизий. Только путем жестких репрессий и заявлений об отказе от наступления командование не допустило перерастания волнений в открытый бунт.

На этом фоне германские власти возобновили зондажи по поводу заключения мира, адресованные западным странам. «В отличие от предшествующих лет, как в Париже, так и в Лондоне проявили склонность к тому, чтобы более серьезно обсудить возможные германские условия…» Однако, «опасаясь того, что информация о германских дипломатических инициативах подтолкнет Петроград к выходу из войны, в Лондоне и Париже предпочли не привлекать своего восточного союзника к их обсуждению»[1116]. Более того, Россию не сочли нужным даже ставить в известность о подобного рода зондажах. «Россия обо всем этом ничего не знала»[1117], — возмущался Керенский.

Внешнеполитический контекст, на котором строилась дипломатия Временного правительства, был для него далеко не самым благоприятным.

Четвертого марта Милюков известил российские диппредставительства, что «в области внешней политики кабинет, в котором я принял портфель министра иностранных дел, будет относиться с неизменным уважением к международным обязательствам, принятым павшим режимом, верный обещаниям, данным Россией»[1118].

На следующий день Палеолог звонил в МИД, чтобы добиться четкого заявления позиции Временного правительства в отношении целей войны. Милюков объяснил послу, что правительство с Советом надеются выработать такую декларацию, которая устроила бы союзников. Палеолог раздраженно заявил, что ему нужна не надежда, а полная уверенность.

В тот же день главы союзных военных миссий направили командующим армиями различных фронтов телеграммы, призывающие подтвердить верность «священному союзу», созданному для обеспечения триумфа принципов свободы. «Полученные ответы были составлены в таких же громких, но ничего не значащих выражениях, но поданные под успокаивающим сиропом заверения позволили военным представителям Антанты убедить самих себя в прежней крепости и нерушимости союза»[1119].

Манифест Временного правительства был опубликован 7 марта. Тон его был еще более сдержан, чем заявление Милюкова. В нем говорилось, что первой своей задачей правительство ставит «доведение войны до победного конца», и содержалось обещание «свято хранить связывающие нас с другими державами союзы и неуклонно исполнять заключенные с союзниками соглашения». Текст вызвал недовольство французского посла, который направился в МИД, чтобы в самых резких тонах выразить это Милюкову, который вспоминал: «Палеолог прибежал ко мне с «негодованием» и с жестокими укорами.

— Германия вовсе не названа! Ни малейшего намека на прусский милитаризм! Ни малейшей ссылки на наши цели войны!

Я не мог ответить Палеологу, что приведенные фразы были максимумом, какого я добился от правительства, которое не хотело вовсе упоминать о войне в своем манифесте»[1120].

Уверения в продолжении курса на победу первыми убедили Вудро Вильсона. Соединенные Штаты официально признали революционную власть 9 марта. Великобритания, Франция и Италия — 11 марта. Присутствовавший на церемонии Нокс написал в дневнике: «Пока дипломаты выступали, сотрудники министерства стояли, глядя в пол, кивая головой после каждого выступления. Я не мог думать об этих людях как о сотрудниках министерства победившей страны… В ответной речи министр Милюков сделал заявление, что Россия будет сражаться до последней капли крови. Я не сомневался, что сам Милюков так бы и поступил, но что сказать об остальной России?»[1121]

Петроградский Совет 14 марта объявил «народам мира» свою решимость «противостоять завоевательной политике их правящих классов. За этим последовала статья в «Известиях» против «тайной дипломатии» и «ядовитого тумана шовинизма», исходящего из буржуазной прессы. Советской формулой стал «демократический мир», или «мир без аннексий и контрибуций», что означало отказ от присоединения к себе территорий побежденных стран и от выплат репараций победителям. Формула должна была быть именно такой потому, что не позволяла говорить о наличии у воевавших каких-либо захватнических планов.

Но эта формула — беспрецедентная в истории войн и международных отношений — имела минимальные шансы быть услышанной, а тем более поддержанной какой-либо другой воюющей страной. Меньше всего — союзниками по Антанте. Возможность мира «без аннексий и контрибуций» в столицах западных союзников даже не обсуждалась. Напротив, там активно прорабатывали планы территориальных приращений. Во Франции работал специальный Исследовательский комитет во главе с известным историком Эрнестом Лависсом, который готовил записки, карты, статистику по новому территориальному устройству в Европе и на Ближнем Востоке. В Лондоне в рамках Военного кабинета были созданы подкомитеты во главе с Керзоном и Милнером, готовившие предложения по послевоенным территориальным и экономическим приобретениям[1122]. За что воевали? С какой стати без аннексий, почему без контрибуций?

Меж тем вопрос о целях войны становился центральным в российской политике. В столице «разговоры против войны в первые дни вызывали негодование»[1123]. Но затем антивоенная пропаганда быстро распространялась, все больше завоевывая советские круги. Церетели, вернувшись из ссылки и заменив в 20-х числах марта Стеклова в контактной комиссии, «с особенной настойчивостью с самого начала, вероятно, в первом же заседании, в котором участвовал, — стал проводить мысль, что нужно, не теряя времени, обратиться к армии, к населению с торжественным заявлением, заключающим в себе, во-первых, решительный разрыв с империалистическими стремлениями и, во-вторых, обязательство безотлагательно предпринять шаги, направленные к достижению всеобщего мира»[1124].