Август, 1950 г.

А. Экспозиция

[818] Открытия современной физики, как нам известно, значительно изменили нашу научную картину мира: они разрушили незыблемые основания законов природы и сделали последние относительными. Законы природы суть статистические истины, и это утверждение означает, что они полностью подтверждаются, лишь когда мы имеем дело с макрофизическими величинами. В области же предельно малых величин предсказуемость, если она вообще возможна, становится шаткой, поскольку предельно малые величины больше не ведут себя в соответствии с известными законами природы.

[819] В основании нашего представления о законах природы лежит философский принцип каузальности. Но если связь между причиной и следствием оказывается сугубо статистической и лишь относительно истинной, то каузальный принцип только относительно пригоден для объяснения природных процессов, а потому следует предполагать существование одного или нескольких других факторов, необходимых для объяснения. Можно даже сказать, что связь между событиями при определенных обстоятельствах носит характер, отличный от каузального, и требует иных принципов объяснения.

[820] В макрофизическом мире, разумеется, тщетно искать беспричинные события просто в силу того, что мы не в состоянии вообразить события, связанные между собой какой-то не причинно-следственной связью и не подлежащие причинно-следственному объяснению. Но отсюда вовсе не следует, что подобных событий не случается. Их существование – по крайней мере, возможность существования – логически вытекает из предпосылки статистической истины.

[821] Экспериментальный метод исследования направлен на выявление регулярных событий, способных повторяться. Соответственно, уникальные или редкие события во внимание не принимаются. Более того, эксперимент навязывает природе ограничивающие условия, ведь его задача состоит в том, чтобы принудить природу к ответам на вопросы, поставленные человеком. Поэтому каждый ответ природы в большей или меньшей степени обусловливается заданным вопросом, и в результате мы всегда получаем некий промежуточный вариант (mischprodukt). Так называемый «научный взгляд на мир», который опирается на этот факт, вряд ли может быть чем-то большим, чем узким, психологически предубежденным взглядом, который упускает из вида разнообразные и нисколько не второстепенные факторы, не поддающиеся статистической методике. При этом, уделяя внимание уникальным или редким событиям, мы как будто попадаем в зависимость от не менее «уникальных» индивидуальных описаний. Вследствие этого у нас стихийно накапливается собрание «диковинок», как в старинных музеях естественной истории, где располагались рядом с окаменелостями и анатомическими монстрами в колбах рог единорога, человекоподобный корень мандрагоры и чучело русалки (meerfraulein). Описательные науки, прежде всего биология в самом широком толковании, хорошо изучили такие вот «уникальные» образцы, и для них достаточно единственного экземпляра какого-либо организма, сколь бы поразительным тот ни был, чтобы подтвердить существование данного организма. Во всяком случае, многочисленные наблюдатели могут увериться в существовании подобных организмов, положившись на собственное зрение. Но когда сталкиваешься с эфемерными событиями, не оставляющими никаких зримых следов, если не считать фрагментарных людских воспоминаний, то единичного свидетельства (или даже нескольких свидетельств) уже недостаточно для того, чтобы обеспечить заведомую достоверность уникального события. Тут сразу вспоминается печально известная сомнительность показаний очевидцев. В таких обстоятельствах нужно в первую очередь определить, является ли уникальное – будто бы – событие по-настоящему уникальным для нашего накопленного опыта; или же сходные или похожие события случались где-либо еще. С психологической точки зрения здесь важнейшую роль играет consensus omnium[541], пусть эмпирически это согласие выглядит довольно сомнительным доводом, поскольку лишь в исключительных случаях consensus omnium и вправду оказывается полезным при установлении фактов. Эмпирик не оставляет такое согласие без внимания, но не станет чрезмерно на него полагаться. Подлинно уникальные и эфемерные события, существование которых мы не в силах ни доказать, ни опровергнуть, не могут быть предметом изучения эмпирической науки; редкие же события вполне возможно изучать – при наличии достаточного количества достоверных индивидуальных свидетельств. Так называемая потенция подобных событий не имеет ни малейшего значения, потому что критерий возможного в каждую эпоху выводится из рационалистических допущений этой эпохи. Нет и не может быть «абсолютных» законов природы, к авторитету которых стоило бы взывать, защищая собственные предубеждения. Пожалуй, возможно только настаивать на том, чтобы нам предоставили максимально доступное количество индивидуальных наблюдений. Если это количество, рассмотренное статистически, оказывается в пределах ожидаемой случайности, тогда перед нами статистическое доказательство вмешательства случая; но это не значит, что нам предоставлено какое-либо объяснение. Мы только отмечаем исключение из правила. Например, когда количество симптомов, указывающих на комплекс, опускается ниже вероятного числа расстройств, которое предполагается в ходе ассоциативного эксперимента, это вовсе не может служить основанием для вывода, будто комплекса не существует. Тем не менее ранее ничто не мешало трактовать нервные расстройства как сугубую случайность.

[822] В науке, особенно в биологии, мы вторгаемся в область, где каузальные объяснения начинают выглядеть совершенно неудовлетворительными и даже практически невозможными, но здесь мы не станем рассматривать биологические проблемы; скорее нужно задаться вопросом, а не существует ли какое-то общее поле, в котором акаузальные события не только возможны, но и происходят на самом деле.

[823] Нельзя отрицать того, что в нашей жизни действительно существует необозримое поле, которое образует, так сказать, противовес владениям каузальности. Это мир случайности[542], где всякое событие кажется не связанным никакой причиной с соответствующим ему фактом. Поэтому нам придется несколько более тщательно изучить природу и само представление о случайности. Случай, скажем мы, непременно подлежит какому-то причинно-следственному объяснению, а «случаем» или «совпадением» называется только потому, что его каузальность пока еще не раскрыта. Поскольку у нас имеется внутренняя убежденность в абсолютной истинности каузального закона, мы считаем такое объяснение случая вполне здравым. Но если каузальный принцип истинен лишь относительно, то отсюда следует, что, пускай подавляющему большинству совпадений можно дать причинно-следственное объяснение, все равно должны возникать случаи, когда никакая каузальная связь не прослеживается. Поэтому перед нами встает задача просеять случайные события и отделить акаузальные от тех, которым можно дать причинно-следственное толкование. Разумно предположить, что число каузально объяснимых событий намного превысит число тех, которые побуждают подозревать акаузальность, и потому невнимательный или предубежденный наблюдатель вполне способен упустить из вида относительно редкие акаузальные события. Едва мы приступаем к изучению случайностей, немедленно возникает насущная потребность в статистической оценке исследуемых событий.

[824] Невозможно просеивать эмпирический материал без критерия различения. Но как нам отличить акаузальную комбинацию событий, если мы не в состоянии проверить все случайные происшествия на каузальность? Ответ здесь таков: акаузального события нужно ожидать прежде всего там, где при внимательном рассмотрении причинно-следственная связь представляется немыслимой. В качестве примера я привел бы «дупликацию болезни», явление, хорошо известное любому врачу[543]. Порой наблюдается даже утроение симптомов или большая кратность, а потому Кэммерер