Однако démarche Джерарда в предвидении расставания поставил перед ним жизненно важный вопрос. Уезжать или остаться? Огорченный Дженкин перебрал возможные компромиссные решения и отверг их все. Если он выполнит свое намерение уехать, то порвет и с Джерардом, и со своим нынешним «миром». Он будет где-то в другом месте, в другой стране, среди других людей, будет заниматься чем-то новым и полностью погрузится в эту новую жизнь. В нее не вписывались полеты от случая к случаю в Лондон на ланч с Джерардом; и подобные встречи мельком будут скорее мучительными, нежели радостными. Какая-то поддержка, какое-то удовлетворение, что он имел бы, останься он здесь, будут просто-напросто недоступны с отъездом. Если уедет, то лишится, и никогда не обретет вновь, того душевного покоя, который ему временами давало присутствие Джерарда, кто, как он знал, испытывал то же самое, лишится ощущения, что лучше, чем с ним, ему нигде не будет. Отъезд разрушит это навсегда. Он вовсе не воображал, что Джерарда оскорбит его решение и тот выкинет его из сердца, что просто из-за почти постоянного его отсутствия они станут чужими друг другу. Они могли бы попытаться преодолеть это отчуждение, но со временем и далью не поспоришь. Дженкин знал: что бы ни случилось, отношение Джерарда к нему останется прекрасным. Но при подобном долгом отсутствии из любви уйдет ощущение предвкушения и удовольствия, оно обеднит и изменит их старую долгую дружбу. Эта мысль была мучительной. Конечно, Дженкин предвидел это и заранее огорчался, но сейчас предстоящие потери приобрели еще большую остроту. Идея жить вместе и наслаждаться покоем, которую Джерард так заманчиво предлагал, была невероятно привлекательна и поразительна, как вещь, о которой ему не приходило в голову и мечтать. Он без раздумий и сожаления отверг ее, как нечто для него невозможное, а потому и не стоящее, чтобы этого желать. Он и так нашел душевный покой, и давало его ему одиночество. Он никогда даже и не думал о том, чтобы узнать Джерарда еще лучше, быть еще ближе, чем знал и был все долгие годы их чудесной и постоянной дружбы. Теперь же, если Джерард действительно желал (и это до сих пор изумляло Дженкина), чтобы они съехались, это подразумевало бы то, о чем он никогда не помышлял в отношениях с Джерардом: совместную, в полном смысле этого слова, жизнь. Дженкин считал, что жизнь вместе вещь немыслимая, абсолютно не для него, и даже желания такого у него, за исключением каких-то смутных мыслей, когда был совсем юн, никогда не возникало. Отношения с женщинами, которые он так успешно утаивал, никогда не доходили до того, чтобы помыслить о женитьбе; и он очень рано решил остаться холостым и одиноким, прочные и важные отношения связывали его единственно с Джерардом и кружком, который так давно сложился вокруг него. Теперь эта возможная совместная жизнь со старейшим и ближайшим другом казалась ему безмерно привлекательной, и не только привлекательной, но в перспективе еще и приятной, естественной, уместной, правильной, определенной самой судьбой. И в этой перспективе проблема сексуальных отношений его совершенно не волновала. Он всегда обожал Джерарда, с тех самых пор, когда им обоим было по восемнадцать. Мысль лечь с ним в постель ни на мгновение не приходила ему в голову и казалась сейчас, как показалась бы всегда, действительно комичной. Больше того, Дженкина бросало в дрожь, когда Джерард давал понять (явно), что находит старого друга привлекательным, хотя это тоже было невероятно забавно. Джерардовы любовники все как один были красавцами. Синклер и Робин, к примеру, или страшно интересный Дункан. Но «драмы» на этом фронте тревожили его меньше всего. Возвращаясь к сказанному, что бы ни случилось, а точнее, не случилось, Джерард оставался безупречен. Наблюдая за Джерардом во время их недавних спокойных встреч, Дженкин даже подумал, что старый пес еще способен учиться новым трюкам; впоследствии эта мысль тоже вызывала у него смех. Однако все эти заманчивые и приятные мысли, эти тайные нежные желания приходили в жесткое столкновение со столь же твердой решимостью безусловного отъезда; и он с неудовольствием чувствовал, что голос долга тоже призывает его к этому. Дженкину пока еще не хотелось вступать в малоприятный диалог с долгом. Он, сам это понимая, оттягивал его, будучи пьян от медвяной росы Джерардовой любви.

Такие мысли блуждали в его голове, когда около десяти часов в дверях показалась Тамар. Он ее не ждал.

— Тамар, какая удача, что ты застала меня, я как раз собирался в магазин. Входи, входи!

Он провел Тамар в гостиную и включил свет и газовый камин. На улице был туман и холод. Он сходил на кухню, принес обратно кружку с веточкой остролиста и поставил на каминную полку. Подумал: в Испании на Рождество ему будет знак. Тамар отказалась от кофе, как и от горячего супа и гренка. Они уселись в холодной комнате, придвинувшись у огню.

— Не на работе?

— Опять на больничном.

— Что с тобой, дорогая, как ты живешь?

— Думаю, со мной все кончено, — ответила Тамар. Она говорила спокойно, нее лицо, по-прежнему тусклое и землистое, как накануне, когда она приходила к Джин, не дергалось, как oт боли, и глаза не блуждали по комнате. Она то и дело облизывала губы и не отрываясь смотрела на зеленый кафель перед шипящим огоньком. Глубоко вздыхала.

— Что случилось?

— Я рассказала Джин.

— Ты имеешь в виду, о Дункане и ребенке?

— Да, все.

Дженкин был ошеломлен:

— Как тебе пришло в голову такое?

— Было просто невыносимо не знать, рассказал ли Дункан ей о нас. Он не рассказал. Но я пошла к ней и выложила ей все почем зря. Теперь она скажет Дункану, что я выдала его, что он сделал мне ребенка, что ребенок мертв и так далее, — медленно говорила она.

Дженкин лихорадочно думал.

— Джин и Дункан переживут. Снова они не разойдутся. Ты же не этого боишься?

— Не этого, — продолжала Тамар с ужасающим спокойствием, не отрывая глаз от зеленого кафеля. — О них я не беспокоюсь. Я беспокоюсь о себе.

— Что сказала Джин?

— Что они с Дунканом усыновили бы ребенка.

— Ох…

— Я была в ярости. Это как если бы они оттолкнули меня и оставили подыхать в канаве, а сами пошли дальше к солнцу, унося моего ребенка.

— Понимаю тебя.

— Я сказала Джин, что она была ужасно жестока к Дункану и что я любила его, а ее ненавидела.

— Но ты не ненавидишь ее.

— Это не имеет значения. Я больше никогда не увижу ее. Мы не сможем выносить друг друга. А Дункан не терпит меня. Но возможно, даже это не имеет значения. Наверное, теперь я всем расскажу.

— Лучше не торопиться, — посоветовал Дженкин. — Абсолютная искренность — это хорошо, но не всегда полезно.

— Думаю, Лили Бойн уже всем растрезвонила.

— Уверен, что нет.

— Джин расскажет все так, как ей выгодно. А я расскажу, как оно было на самом деле.

— Тамар, не торопись, — сказал Дженкин. — Посмотрим, что будет. Я сам в полном замешательстве, и тебе сейчас трудно рассуждать трезво. Хочешь, я схожу к Лили… и к Джин тоже… это поможет? Не уверен…