На клиросе пели.

Из левой двери алтаря вышел батюшка, подошёл к открытым Царским вратам и стал читать отпустительную молитву:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых! – перекрестился и ушёл в правую дверь.

Кузьма Ильич хорошо помнил, как молились его тётки. Они всегда ходили в церковь вместе, падали на колени, размашисто крестились, молились истово. Его, тогда ещё маленького, это пугало, они заставляли его тоже становиться на колени и, молясь, зорко следили за ним, а после молитв, и он это видел, бранились между собой, потихоньку пили из профессорских запасов разных наливок, а потом подливали кипячёной водички, чтобы было незаметно и не закисло. Он помнил, как молились торговцы из охотнорядских лавок, и дрались пьяные, и убивали друг друга, и их отпевали.

Кузьма Ильич молился:

– …Помилуй нас!

Под молитвенные голоса с клироса и взмахи руки регента Кузьма Ильич уходил в себя и как бы, как он сам говорил, воспарял, он слушал пение, тихо пел и думал обо всем том, что его тревожило и всегда, и сейчас.

– …Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробе живот даровав… – послышалось ему с клироса.

«Господи, прости! Что это я? В это время этого тропаря-то и не поют!» – вздрогнул Кузьма Ильич и настроился на пение:

– …Иже везде сый и вся исполняли, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякие скверны, и спаси, Блаже, души наша! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный!..

Тельнов перекрестился, оставшиеся в левой руке свечи как будто подтаивали и согревали ладонь, и он снова задумался.

«Господи! За какие грехи Ты караешь нас! За какие грехи мы уже сколько лет бросаемся в битвы и истребляем друг друга! Беглые мы, беглые! Пришлые и беглые!»

Слово «эмигранты» Кузьма Ильич не любил и старательно его избегал, в нём было что-то холодное, книжное.

«Пришлые, беглые и гонимые!»

– Всякое дыхание да хвалит Господа… – пели хорошо слаженные голоса.

«…Да хвалит Господа!..» – повторял Кузьма Ильич и увидел, как вышел священник и провозгласил:

– Слава Тебе, показавшему нам свет!

Хор вторил:

– Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецех благоволение…

Тельнов с грустью слушал эти слова: «Нет в человецех благоволения. Нету его! На этой земле – нету!»

Служба закончилась, Кузьма Ильич поставил свечи «за упокой», потом постоял у образа Казанской Божьей Матери и с народом стал выходить из храма. Уже почти рассвело, и тихо, в безветрии падал снег.

«Услышал Господь мою молитву!» – глядя на медленное кружение снежинок, подумал он.

Умиротворённый, Кузьма Ильич направился домой, хотя мысль о виденной им погоне время от времени беспокойством отдавалась в его сознании, но по пути это забылось.

За его спиной тихо шёл Сорокин.

Асакуса исподлобья, не поднимая головы, посмотрел на своего гостя, потом глянул на советский перекидной календарь, который ему прислал его коллега из японского посольства в Москве; вырвал вчерашний листок за 23 февраля 1938 года и заложил им страницу лежавшего на столе раскрытого формуляра Бюро по делам русских эмигрантов, потом спросил:

– Прочитали? Номура-сан?

Номура поднял палец, прося секунду подождать, потом снял очки и отложил в сторону прочитанный документ.

– Да, Асакуса-сан, прочитал, но ничего нового. У нас данные те же самые.

– А что, по вашим данным, сейчас происходит вокруг Родзаевского?

– Тоже ничего особенного. Известно только, что он очень сильно раздражён чрезмерной активностью своего американского, как он его называет, «соратника» – Вонсяцкого.

– Никакой он ему не «соратник»!

Асакуса с выражением досады на лице встал из кресла и, прихрамывая, пошёл в дальний угол кабинета, куда только что внесли и поставили на чайный столик кипящий самовар.

– «Соратник» – это, надо понимать, когда люди вместе борются за что-то. А за что бороться этому сытому мужу американской миллионерши? Для него это просто театр и возможность «прозвучать», стать известным. Надо же? Приехал в Шанхай со своим биографом. Вот вам и вся борьба! – Асакуса секунду помолчал. – В Америке фашизм приживается плохо. Они слишком неорганизованны или, как они сами говорят, свободны, чтобы подчинить себя одной идеологии. И что там может сделать один русский эмигрант, этот Вонсяцкий? – сказал Асакуса и без перехода обратился к собеседнику по-русски: – Вам чай в чайную чашку или в стакан с подстаканником?

– В стакан, господин порковник, конечно, в стакан с подстаканником и, есри можно, с кусочком сахара «вприкуску», как говорят русские, – по-русски ответил Номура.

– Вприкуску! – задумчиво повторил Асакуса, положил в блюдце несколько кусочков колотого сахара и стал разливать чай.

Номура было снова взялся за бумаги, но тут же поднял голову и спросил:

– Асакуса-сан, откуда у вас такая привязанность к русскому чаю, подстаканникам и самовару? Со мной всё ясно, я родирся и вырос на Карафуто, среди русских, и уже почти двадцать рет живу здесь, в Харбине. И жена у меня, как известно, русская, а вы?

Асакуса с улыбкой повернулся к Номуре:

– Церемоний меньше. Особенно когда просто хочется чаю или когда пьёшь его с человеком, родившимся и выросшим на Сахалине и больше двадцати лет живущим среди русских.

Довольный шуткой собеседника, Номура рассмеялся, показывая свои длинные зубы, потом снова надел очки и, перелистав пачку бумаг, вытащил одну из них.

– У вас тут есть сообщение об очередном собрании фашистов Родзаевского и упоминается Сорокин. Он вам ещё интересен? Или этому вашему молоденькому лейтенанту – Коити?

Асакуса поставил стакан на стол.

– Был интересен. Я «подвёрстывал», – он перешёл на русский, – этого Сорокина под Родзаевского. Одно время они были очень близки, а мне надо было знать, чем дышит моя правая рука по Бюро российских эмигрантов.

– И какая поручирась «вёрстка»? – Номура соревновался с полковником в знании русского языка, оба владели им блестяще. – Здесь вот какая «петрушка» поручается…

Полковник, не переставая разливать чай, перебил собеседника:

– «Петрушка» получается «кудрявая»…

– Да уж куда «кудрявее». – Номура постарался не дать Асакусе выиграть эту маленькую баталию.

Оба улыбнулись.

– …Ну а есри серьёзно, – Номура нахмурился, – не нравится мне посреднее время Сорокин. Не нравится! – Он помолчал и продолжал на японском: – Вы его нам передали и попросили, чтобы он поработал по своим старым связям. Не так ли?