– Или как, – ответил Митя. – И не надо больше об этом говорить.

– Ах, говорить не надо! Прыгать надо, девчонку с собой тянуть надо, а говорить не надо!

– Я не тянул. Она сама прыгнула.

– Ну, а ты зачем прыгнула? Тоже полежишь на коечке недельку-другую. Не согрелась? – Он поправил на Эле одеяло, которым она была умотана.

– За ним… – Эля говорила с трудом, хотелось спать, и сильно заболели голова и грудь.

– За ним… У него мозгов нет, а ты за ним прыгаешь! Моя бы дочь прыгнула, я бы ей показал потом, где раки зимуют…

– Детей бить нельзя… – вдруг сказал Митя.

– Да я и не бью… – удивился спасатель. – Вот, подлетаем. Сейчас приземляться будем. Уже с носилками к вам бегут, герои. А ты знаешь, да, что детей бить нельзя?

– Знаю, – сказал Митя. – Я своих детей бить не буду.

– Главное, чтобы ты дожил до своих детей и они у тебя были, после сегодняшнего моциона, – усмехнулся спасатель.

Митя вытащил руку из-под одеяла, которым тоже был умотан, потрогал Элины мокрые волосы.

– Ты согрелась?

Эля молча подняла на него глаза.

– Как ты оказалась на мосту?

Девочка молчала.

– Я… Я люблю тебя, – негромко сказал Митя. – Прости меня, если сможешь.

– И облака – не облака, – дымы от тех костров, где прошлое сгорело… – непослушными губами проговорила Эля.

Митя молча смотрел на нее.

– Помнишь, я стихи тебе посылала весной? «…и, выгорев дотла, осталось цело, и эти двое на скамейке – мы». – Девушка провела рукой по откидывающейся кожаной банкетке, на которой они сидели рядом.

– Обалдеть! – хлопнул себя по бокам спасатель. – А мне жена говорит: «Ты, Лёша, со мной в кино не ходишь!» Какое кино! У меня кино каждый день на работе! Прошлое у них сгорело… А ты, пацан, если ты ее любишь, зачем в воду прыгал? Ты знаешь, что еще неизвестно, что теперь с вами будет и что вам отрежут после купания в воде? Температура воды знаешь какая?

– Отрежут? – испугался Митя.

– Отрежут! Тебе отрежут – уши, язык и всякое, что жить мешает. Так, всё. Что там? – Он ответил по внутренней связи, которая была у него в шлеме. – Куда везем? Вот, вас даже в больницу принимать не хотят. Говорят, такие никому не нужны, кто в реку прыгает. Куда? – переспросил он в трубку. – Я понял.

– А куда нас?

Митя посмотрел на крепкого, веселого спасателя. И на второго, молчаливого, который встречал их в вертолете. В возрасте уже, наверно, такой же, как его бедный отец… Надо же, он и не думал, что в этой профессии бывают такие веселые, хорошие люди… Он вообще не думал ни о чем таком раньше, о профессиях не думал, о людях не думал, о жизни другой – той, которая за окном его квартирки, его комнаты с виолончелью, – не думал.

– В Склиф летим.

Эля, зябко кутаясь в одеяло, прикрывая голое тело, с которого в первые минуты спасатели сдернули мокрую тяжелую одежду и накинули большое шерстяное одеяло, приподнялась и посмотрела в окошко. Кажется, пролетели над ее домом. Хотя вряд ли, они же уже давно летят. Дом должен был остаться позади.

Москва, в сумрачной пелене раннего вечера, зажигала огни. На глазах загорались, как огоньки на гирлянде, окна, реклама, виден был экран на высотной башне на Пресненской набережной, да, цветное изображение, она видит его из окна своего дома, как большой телевизор… Потоки машин – белые и красные. Живая движущаяся масса, где-то, в одной из машин, едут ее родители, смеются, перемигиваются, или нет, наверно, им позвонил Павел, и они, держась за руки, плачут, мчатся в больницу, чтобы приехать раньше, чем прилетит вертолет, чтобы сказать ей, как они ее любят, что они пекут хлеб, потому что хлеб – это жизнь, сказать, чтобы она не обижалась на них и не смеялась над ними, потому что они когда-то нашли друг друга, раз и навсегда, и поэтому родилась она, Эля, и она – это их продолжение, даже если она так не считает, если она – эскимос и не хочет смеяться вместе с ними и печь хлеб…

И вот так – в каждой машине, в каждом зажегшемся на ее глазах окне – смеются, и плачут, и надеются, и просят прощения, и отчаиваются, и пытаются найти силы – из ничего, из вчерашнего дня, которого больше нет, из самого далекого забытого детства, которого как будто и не было никогда, силы, чтобы верить и жить, не думая о краткости жизни, о том, что она может оборваться в любой момент, не думая о том, как она бывает несправедлива, жить, чуть-чуть, как птица – петь от полноты бытия, пытаться ощутить эту полноту во всем – даже в сумрачном осеннем дне, в чавкающей земле под ногами, во взвеси городского смога, жить, как Бубенцов – не ее несчастный друг Митя, а веселый глупый щенок Буба, радостно тявкающий в ответ на злые, несправедливые слова. Иногда иначе не прорваться сквозь сумрачную пелену, сквозь унылую беспроглядность осени, сквозь понятную конечность жизни, сквозь ее бесконечную несправедливость.

Но ведь прорваться надо. Потому что ничего нет бесценнее этого короткого кусочка бытия, наполненного страстями, кровью, дыханием, болью, надеждой и тем горячим, тайным, непознанным, не поддающимся разгадке, той мукой и радостью, благодаря которой каждый из нас когда-то появился на свет.

– Прилетели, гаврики! – Спасатель неожиданно подошел к ним и погладил по головам. – Какие же вы оба красивые, надо же… Хорошо, что не утонули. Жаль было бы достать из воды ваши вздувшиеся трупы.

Эля вздрогнула от слов спасателя, Митя усмехнулся.

– Как мокрые ангелы, право слово! – Спасатель покачал головой. – Живите, ладно? Обещайте глупостей больше не делать и жить очень долго.

Митя протянул Эле руку. Та, чуть помедлив, взяла ее.

– Тебе, герой, сколько лет? – спросил спасатель, собирая их мокрую одежду в страшный черный мешок.

– Семнадцать скоро будет. – Митя с ужасом смотрел на этот мешок. Такими мешками когда-то его пугал отец, когда Митя был маленький. На бульваре в них собирали листья, а Филипп говорил – там мальчики, которые не слушаются своих отцов. Их отвезут за город и закопают. Или сожгут.

– Вот, даю тебе… – спасатель прикинул, – не меньше семидесяти лет, чтобы быть счастливым и сделать счастливой эту девушку. Получится?

Митя неуверенно кивнул.

– Я постараюсь.

– Старайся, парень, старайся. Иначе в нашей жизни не получается.

Эля улыбнулась. Смешные какие мужчины все-таки. И маленькие, и уже большие. Им иногда кажется, что все в жизни происходит по их воле. Они забывают, что есть что-то, что больше их, выше их, сильнее, что-то, с чем бороться они не в силах. Что-то, от чего они не могут убежать, как бы ни пытались.

– А тебе, красавица, даю полтора дня, чтобы выздороветь и быть счастливой, начиная с понедельника и до конца твоей долгой жизни. Договорились?

– Значит, мне – семьдесят лет, а ей – полтора дня? – удивился Митя.