Таким именно образом поступает совесть и сохраняется в единстве в-себе-бытия и для-себя-бытия, в единстве чистого мышления и индивидуальности, и есть достоверно знающий себя дух, который имеет свою истину в самом себе, в своей самости, в своем знании, и в нем как в знании о долге. Он сохраняется тут именно благодаря тому, что то, что есть положительного в поступке – как содержание, так и форма долга и знание о нем, – принадлежит самости, достоверности себя; а то, что хочет противостоять самости как собственное «в себе», считается неистинным, лишь снятым, лишь моментом. Поэтому значимостью обладает не всеобщее знание вообще, а его знание обстоятельств. В долг как всеобщее в-себе-бытие совесть вкладывает содержание, которое она заимствует из своей природной индивидуальности; ибо это содержание есть то, которое наличествует в себе самом; благодаря всеобщей среде, в которой оно находится, оно становится исполняемым ею долгом, и именно в силу этого пустой чистый долг установлен как снятый или в качестве момента; это содержание есть снятая пустота чистого долга или его исполнение. – Но равным образом совесть свободна и от всякого содержания вообще; она отрешается от всякого определенного долга, который должен иметь силу закона; в силе достоверности себя самой она обладает величественностью абсолютной автаркии, властью связывать и разрешать. – Вот почему это самоопределение есть непосредственно то, что совершенно соответствует долгу; долг есть само знание; но это простое обладание самостью есть в-себе[-бытие]; ибо в-себе[-бытие] есть чистое равенство себе самому, и последнее имеется в этом сознании.

Это чистое знание есть непосредственно бытие для другого; ибо как чистое равенство себе самому оно есть непосредственность или бытие. Но это бытие в то же время есть чистое всеобщее, самостность всех; иными словами, поступки признаны и потому действительны. Это бытие есть стихия, благодаря которой совесть находится непосредственно в отношении равенства со всеми самосознаниями; и значение этого отношения – не закон, лишенный самости, а самость совести.

Но тем самым, что справедливое, осуществляемое совестью, в то же время есть бытие для другого, в нее, по-видимому, проникает некоторое неравенство. Долг, который она выполняет, есть некоторое определенное содержание; последнее, правда, есть самость сознания и в нем – знание самости о себе, его равенство себе самому. Но будучи исполнено, поставленное во всеобщую среду бытия, это равенство не есть уже знание, не есть то различение, которое столь же непосредственно снимает свои различия; наоборот, в бытии различие установлено как устойчивое, и поступок есть некоторый определенный поступок, неравный стихии самосознания всех, следовательно, не необходимо признанный. Обе стороны, совершающая поступки совесть и всеобщее сознание, признающее эти поступки в качестве долга, одинаково свободны от определенности этого действования. В силу этой свободы отношение в общей (gemeinschaftlichen) среде, напротив, есть отношение полного неравенства, благодаря чему сознание, для которого поступок существует, находится в полной неизвестности относительно совершающего поступки, достоверно знающего себя самого духа. Он совершает поступки, он устанавливает некоторую определенность как сущую; другие придерживаются этого бытия как его истины и в этом обладают достоверностью его – он выразил в нем то, что считает долгом. Но он свободен от какого-либо определенного долга; его не там, где, по мнению других, ему действительно следовало быть; и эта среда самого бытия и долг как сущий в себе имеют для него значение только момента. Таким образом, то, что он для них выставляет, он снова переставляет или, лучше сказать, сразу же переставил. Ибо его действительность для него – не эти выставленные долг и определение, а те, которые он имеет в абсолютной достоверности себя самого.

Таким образом, другие не знают, морально хорошая ли эта совесть или злая, или, лучше сказать, они не только не могут знать это, но даже необходимо должны считать ее злой. Ибо как она свободна от определенности долга и от долга как сущего в себе, так же свободны и они. То, что она им выставляет, они сами умеют переставить; это такая совесть, благодаря которой выражается только самость другого, а не их собственная; они чувствуют себя не только свободными от нее, но и должны растворить ее в своем собственном сознании, путем суждений и объяснений должны свести ее к нулю, дабы сохранить свою самость.

Однако поступок совести не есть только это определение бытия, покинутое чистой самостью. То, что следует считать и признавать долгом, является таковым единственно благодаря знанию и убеждению, что это – долг, благодаря знанию себя самого в действии. Если действие лишается в себе этой самости, оно перестает быть тем, что единственно составляет его сущность. Его наличное бытие, покинутое этим сознанием, было бы обыкновенной действительностью, и поступок казался бы нам осуществлением его удовольствия и вожделения. То, что должно налично быть, составляет здесь существенность только благодаря тому, что его знают как индивидуальность, выражающую себя самое; и то, что стало достоянием этого знания, есть признанное и то, что как таковое должно обладать наличным бытием.

Самость вступает в наличное бытие как самость; дух, достоверно знающий себя, существует как таковой для других; его непосредственные поступки не обладают значимостью и не действительны; не определенное, не в-себе-сущее есть признанное, а единственно себя знающая самость как таковая. Стихия устойчивого существования есть всеобщее самосознание; то, что вступает в эту стихию, не может быть результатом поступка; последний не удерживается в ней и не сохраняет в ней постоянства, лишь самосознание есть то, что признано и что приобретает действительность.

Тем самым мы снова встречаемся с языком как наличным бытием духа. Он есть сущее для других самосознание, которое непосредственно как таковое имеется налицо и, будучи ««этим», всеобще. Он есть отделяющаяся от себя самой самость, которая становится для себя предметом как чистое «я = я», и в этой предметности в такой же мере сохраняет себя в качестве этой самости, как и сливается непосредственно с другими и есть их самосознание: она точно так же принимает себя на слух, как и ее принимают на слух другие, и это принимание на слух (das Vernehmen) и есть наличное бытие, ставшее самостью.

Содержание, которое здесь приобрел язык, уже не есть извращенная и извращающая и разорванная самость мира образованности, а есть дух, возвратившийся в себя, достоверно знающий себя и в своей самости – свою истину или свое признавание и признанный в качестве этого знания. Язык нравственного духа есть закон, и простое повеление, и жалоба, которая в большей мере есть слеза, пролитая по поводу необходимости; моральное сознание, напротив того, еще безмолвно, замкнуто у себя в своем «внутреннем», ибо в нем самость еще не имеет наличного бытия, а наличное бытие и самость находятся лишь во внешнем отношении друг к другу. Но язык выступает лишь как средний термин самостоятельных и признанных самосознаний; и налично сущая самость есть непосредственно всеобщая, многократная и в этой множественности простая признанность. Содержание языка совести есть самость, знающая себя как сущность. Он выражает только это, и это выражение есть истинная действительность действования и значимость поступков. Сознание высказывает свое убеждение; именно в этом убеждении единственно поступок есть долг; и только потому он и считается долгом, что убеждение находит словесное выражение. Ибо всеобщее самосознание свободно от только сущего, определенного поступка; последний как наличное бытие не имеет для него значения, а значение имеет убеждение, что поступок есть долг; и долг действителен в языке. – Претворить поступок в действительность не значит здесь перевести его содержание из формы цели и для-себя-бытия в форму абстрактной действительности, а значит перевести его из формы непосредственной достоверности себя самого – достоверности, которая знает свое знание или для-себя-бытие как сущность, – в форму уверения, что сознание убеждено в долге и знает долг как совесть, исходя из себя самого; это уверение, стало быть, уверяет, что оно убеждено в том, что его убеждение есть сущность.