Второе, что вызвало нарекания Эттли, касалось чрезмерной и неуместной привязанности Черчилля к советам лорда-хранителя малой печати и министра информации (Бивербрук и Брэкен). По его мнению, это было «даже хуже», чем вышеописанная трата времени. «Решения, одобренные комитетом, в состав которого входят пять или шесть членов военного кабинета и другие опытные министры, передаются на рассмотрение с большим почтением лорду-хранителю малой печати и министру информации — двум министрам, которые не входят в состав военного кабинета и не принимали участия в обсуждении вопроса, — писал Эттли. — Когда они начинают высказывать свою точку зрения, становится очевидным, что они не смыслят ничего в том вопросе, о котором говорят. Тем не менее час или больше все слушают их мнение. И вновь происходит задержка в принятии важных решений либо они принимаются в соответствии с мнением лорда-хранителя»[878].

Черчилль был потрясен содержанием письма. Еще никто из подчиненных за все сорок лет его карьеры управленца не указывал ему столь открыто на ошибки и неправильные действия. Он назвал это «социалистическим заговором». Два дня он писал и переписывал ответ лидеру лейбористов, переполненный сарказма и неприятных эмоций. Дошло даже до того, что в припадке гнева Черчилль бросил своим помощникам:

— Нам не стоит беспокоиться ни об Этлире, ни о Гитли![879]

Больше всего Черчилля бесило то, что по сути Эттли был прав. И близкие к Черчиллю люди не могли этого не признать. В частности, Клементина назвала письмо «правдивым и полезным», а лорд Бивербрук — «очень хорошим»[880]. Не мог этого не понимать и Черчилль. «Некоторые люди принимают наркотики, я же держу рядом с собой Макса», — признался он Джону Колвиллу[881].

После трех дней размышлений Уинстон направил Эттли следующее послание:

Принятие желаемого за действительное

Еще одним распространенным явлением при использовании эвристических методов в практике управленческих решений является принятие желаемого за действительное.

Согласно исследованиям психологов, «люди склонны воспринимать только ту информацию, которая подкрепляет их представления или мнения, и избегать информации противоположного характера. Люди склонны придавать слишком много значения информации, подкрепляющей их воззрения, и слишком мало значения информации, противоречащей их сложившимся убеждениям»[883].

Для нивелирования этого явления Черчилль при принятии управленческих решений старался создавать и поощрять атмосферу дискуссии, конструктивного спора. Вот, например, как он описывал механизм принятия решений и выработку дальнейшей политики, когда вместе с военным командованием отправился на линкоре «Герцог Йоркский» в Вашингтон в декабре 1941 года после вступления США в войну:

«До приезда в Вашингтон нам предстояло решить много совместных вопросов, и теперь мы все находились вместе. Представители объединенного планового и разведывательного управлений заседали почти непрерывно. Начальники штабов совещались каждый день, а иногда и дважды в день. Я придерживался своей обычной практики: излагал им каждое утро свои соображения в форме записок и директив, а затем мы собирались вместе для обсуждения после полудня или вечером. Этот процесс изучения и всесторонней дискуссии продолжался в течение всего путешествия, и в сравнительно непродолжительный отрезок времени были достигнуты серьезные решения»[884].

Однажды Черчилль признался в полушутливом тоне: «Все, что я хочу, это согласие с моими желаниями после разумной дискуссии»[885]. В действительности же консультации с многочисленными специалистами требовали от нашего героя если не благожелательного, то уважительного отношения к такому важному элементу в цепочке принятия решений, как критика. Будущий премьер-министр Гарольд Макмиллан вспоминал: «Если Уинстону преподнести предмет достаточно убедительно, он всегда готов его выслушать»[886]. Сам Черчилль говорил: «Критика аналогична боли в человеческом теле. Что бы стало с организмом человека, если бы он не испытывал боли?»

Сравнивая себя в одном из выступлений с диктаторами-современниками, Черчилль однажды сказал:

«Нацисты и большевики боятся критики, потому что это подвергает их режимы большому риску. Когда свобода слова прекращается при помощи концентрационных лагерей и резиновых дубинок, люди наверху снабжаются только теми фактами, которые благозвучны для их ушей. Скандалы и постоянные огрехи, вместо того чтобы исправляться, гноятся за помпезным фасадом государства. Верховные правители при таких режимах жестоки и наделены, как правило, огромной властью, но их уши глухи, их пальцы неподвижны, они не чувствуют своих ног, поскольку движутся в тумане и в темноте, в безмерности и в неизвестности»[887].

Просто удивительно, насколько эти слова схожи с гениальным стихотворением Осипа Мандельштама, написанным в ноябре 1933 года:

«Один из недостатков диктатуры заключается в том, что диктатор слишком сильно подчиняет своей воле других, но то, как он обращается с другими, часто возвращается к нему обратно», — заметил британский политик уже после смерти «кремлевского горца»[889].