– Да, я ее люблю. Я только сейчас понял, как я ее люблю; больше я никогда не смогу так любить. – Шон осушил стакан и смотрел на него; лицо его посерело, глаза потемнели от горя. – Любовь, – сказал он. – Любовь? – Он произносило это слово, взвешивая его. – Как испоганили это слово… Любовь продают в «Опере». Это слово так часто использовали, что теперь, когда я говорю «Я люблю Катрину», это совсем не выражает того, что я чувствую. – Шон бросил стакан в стену, тот разлетелся с грохотом и звоном, и в своей спальне зашевелился Дирк. Шон перешел на яростный шепот. – Я так ее люблю, что меня выворачивает наизнанку; я так ее люблю, что думать о ее потере все равно что думать о смерти.

Он стиснул кулаки и подался вперед в кресле.

– Клянусь Христом, я ее не потеряю. Я найду ее, и когда найду, скажу ей это. Скажу так, как говорю сейчас тебе. – Он замолчал и нахмурился. – Не думаю, чтобы я хоть раз сказал ей «Я тебя люблю». Мне никогда не нравилось это слово. Я сказал ей: «Выходи за меня» и «Ты моя милая», но прямо никогда не говорил.

– Может, отчасти потому она и убежала, Шон. Ты молчал, и она стала думать, что ты ничего не чувствуешь.

Канди смотрела на него со странным выражением – жалости, понимания и легкой… тоски.

– Я ее найду, – сказал Шон, – и на этот раз скажу ей… если еще не поздно.

– Она не могла провалиться сквозь землю, и ее обрадует то, что ты надумал сказать. – Канди встала. – Сейчас ты должен отдохнуть. Тебя ждет тяжелый день.

Шон спал в кресле, в гостиной, не раздеваясь. Спал он тревожно, каждые несколько минут сознание пробуждалось, пытаясь вернуть его к яви. Канди перед уходом убавила газ, и теперь только пятно света падало на письменный стол. Библия лежала там, где ее оставила Катрина, и всякий раз, начиная пробуждаться, Шон натыкался взглядом на толстую книгу в кожаном переплете. Незадолго до рассвета он снова проснулся и понял, что больше не уснет.

Он встал – тело болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовой лампе, добавил света, и когда опускал левую руку, она коснулась Библии. Кожа переплета казалась прохладной и мягкой на ощупь. Он открыл первую страницу и шумно выдохнул.

Под именем Катрины ее аккуратным круглым почерком, еще свежими синими чернилами была написана дата смерти.

Страница медленно увеличивалась перед его глазами, пока не заполнила все поле зрения. В ушах послышался шум, словно река разлилась весной, и поверх этого шума голоса, разные голоса:

– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. Похоже на могилу.

– Прежде всего дайте ей любовь.

– Она не могла провалиться сквозь землю.

И собственный голос:

– …если еще не поздно, если еще не поздно.

* * *

Совсем рассвело. Когда Шон добрался до развалин административного здания «Глубокой Канди», он оставил лошадь и побежал по траве к шахте.

Дул холодный ветер; он раскачивал верхушки травы и трепал зеленую шаль Катрины, зацепившуюся за проволочную ограду шахтного ствола. На ветру шаль походила на зеленую хищную птицу.

Шон добрался до ствола и заглянул вниз. В одном месте на краю трава была примята, как будто кто-то схватился за нее, падая.

Шон снял шаль с колючей проволоки, скатал в клубок, подержал над отверстием шахты и отпустил. Она расправилась и полетела в черноту. Она была такого же цвета, как глаза Катрины.

– Почему? – прошептал Шон. – Почему ты так со мной поступила, милая?

Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, пошел к лошади.

В номере его ждал Мбежане.

– Приготовь карету, – сказал ему Шон.

– Нкозикази…

– Приготовь карету, – повторил Шон.

Шон отнес Дирка вниз, заплатил по счету и вышел. Снаружи уже ждал с каретой Мбежане. Шон сел в нее и посадил Дирка себе на колени.

– В Преторию, – велел он.

– А где мама? – спросил Дирк.

– Она с нами не поедет.

– Значит, мы поедем одни? – настаивал Дирк, и Шон устало кивнул.

– Да, Дирк, мы поедем одни.

– Мама поедет за нами?

– Нет, Дирк, не поедет.

Все кончено, думал Шон. Все кончено – и мечты, и смех, и любовь. Сейчас он слишком оцепенел, чтобы чувствовать боль; она придет позже.

– Почему ты так сильно меня сжимаешь, папа?

Шон ослабил хватку и посмотрел на ребенка у себя на коленях. Нет, не кончено, понял он, это еще только начало.

«Но сначала мне нужно время, чтобы залечить рану. Время и тихое место. Фургоны ждут, и я снова уйду в глушь.

Может, через несколько лет я достаточно излечусь, чтобы начать все сначала, вернуться в Ледибург с сыном, увидеть Аду и Гаррика», – думал он. Неожиданно он снова ощутил боль, и глубина этой боли ужаснула его. «Боже, – молился Шон, который раньше никогда в жизни не молился, – Боже, дай мне силы вынести это».

– Ты хочешь заплакать, папа? Ты как будто сейчас заплачешь.

Дирк с серьезным любопытством смотрел в лицо Шону. Шон мягко прижал голову ребенка к своему плечу и придержал ее.

«Если бы слезы могли заплатить наши долги, – думал Шон, – если бы своими слезами я мог купить тебе избавление от всех горестей и болей, если бы я мог плакать за тебя, я плакал бы, пока не выплакал все глаза».

– Нет, Дирк, – ответил он, – я не стану плакать. Слезы никогда не помогают.

И Мбежане повез их в Преторию – туда, где ждали фургоны.