— Тогда, может быть, ответит подсудимый Кичигин?

Кичигин вскочил:

— Ничего, кроме его высоких деловых качеств!

— Спасибо. — Прокурор нашла на своем столе нужную бумагу. — Я прошу разрешения огласить часть письма в министерство Главного инженера Каланковского завода… Том дела седьмой, лист четыреста шестой. «Назначенный к нам директор, — говорится в письме, — абсолютно технически не подготовлен, не знает самых элементарных задач производства, отдает анекдотические распоряжения, над которыми смеется весь коллектив…» Ну, и тому подобное… Как вы, подсудимый Кичигин, расцениваете это письмо?

— Измышления человека, который лезет в директорское кресло.

— Но почему письмо не было проверено, как того требовала резолюция замминистра?

— Замминистра передал письмо не мне, а Сараеву, я о нем даже не знал.

— Все ясно. Сараев мертв, и с него не спросишь…

Кичигин молчит.

Лукьянчик на суде выглядел усталым и равнодушным — он уже знал, что ему предстоит другой суд за его старые дела в Южном, и того суда он боялся больше и все время думал о нем. На этом суде он — не из главных подсудимых, а лишь, как он все время подчеркивал, исполнитель. Поэтому он занервничал, когда Сандалов стал уверять суд, что сам только выполнял указания Лукьянчика.

Лукьянчик тотчас поднял руку и сделал уточнение:

— Все равно, я был только передаточная инстанция…

Стали разбираться в случаях, когда он сам получал от клиентов деньги, он тут же потребовал запротоколировать, что получал те деньги, чтобы немедленно и целиком передать другому…

Образцово вел себя Залесский. Как и Ростовцев, он знал, что им предстоит еще суд в Ростове, и считал неразумным вызывать озлобление этого суда. Теперь о своем ходе со шпионством Залесский не вспоминал, был даже рад, что эта его затея не состоялась… Своей главной задачей он считал получить по этому суду как можно меньше, а для этого ему хотелось, чтобы суд достойно оценил его образцовое послушание и раскаяние.

С самого начала процесса Ростовцев — казалось бы, не глупый человек, а решил вести с судом нелепую борьбу, мешая нормально работать. Уличенный полностью, он без конца затевал споры то с судьей, то с прокурором, причем по каким-то несущественным мелочам, обвинял следователей в том, что они его показания запротоколировали неграмотно или злоумышленно кратко, требовал у суда подробной записи в протокол всех его уточнений и поправок, делал обидные и безосновательные замечания даже своему защитнику. И всякий раз его претензии ни к чему не приводили. Дело дошло до того, что однажды Гонтарь, втянутый им в бессмысленный спор с судом, вдруг возмутился и сказал ему:

— Александр Платонович, а я-то думал, что у вас голова на плечах.

Это вызвало дружный смех в зале…

Большой стол адвокатов стоял сразу перед загородкой, отделяющей подсудимых. Сколько подсудимых, столько и адвокатов. Каждый выбирал себе защитника сам, вместе с находящимися на свободе родными и близкими, а те созванивались с какими-то знакомыми, уже прошедшими через судебные беды, узнавали, кто из адвокатов посильнее да половчее. Сам подзащитный учитывал еще и мнение об адвокатах, всегда существующее в тюрьме и весьма специфическое. По тюрьмам и колониям гуляют рассказы о некоем адвокате-хвате, который (следует случай, якобы бывший недавно в каком-то суде) все дело так перевернул с ног на голову, что обвиняемые были оправданы, а обвинители посажены…

Как правило, чем опытнее преступник, тем больше у него уважения к адвокатской профессии, а преступник, судимый по первому разу, чаще в реальные возможности защитника не верит. Казалось, должно быть наоборот, ан нет — в преступной жизни мудрость своя, и приходит она с годами… отсидки.

Кичигин избрал своим адвокатом старика, некогда знаменитого судебного Цицерона. Теперь это был небрежно одетый человек с сонными глазами, он уже давно устал, его мучили всякие хворобы, и поджечь его уже не могли ни скромные — увы — гонорары, ни тем более судьба подзащитного. На суде он скажет все, что нужно, но ни слова больше, а может, и меньше…

На первый взгляд кажется, что адвокаты за ходом судебного разбирательства следят не очень внимательно, но каждый уже на память знает, где, в каком эпизоде для его подзащитного скрыта какая-то опасность, и, пока суд до того эпизода не доберется, кто из них рисует на листке бумаги кружочки и треугольнички, кто уже перелистывает свое следующее дело…

Адвокатам наперед был ясен весь ход дела, они даже могли ожидать то, что для других явится сюрпризом судебного разбирательства. Они заранее знали и примерный приговор — здесь им помогает опыт, прошлые процессы и знание Уголовного кодекса. Вот они вроде и скучали за своим большим столом. А тот, некогда знаменитый, дремал так беззастенчиво, что уже несколько раз всхрапывал, сам от этого просыпался и делал вид, будто у него насморк.

На суде трудно подсудимому еще и потому, что в зале есть публика. Не так ее много, и главным образом это пенсионеры с окрестных улиц, иных судьи уже знают в лица, а все ж это — публика, советские люди, которые приходят в зал суда оттуда, от честной жизни, и потому их присутствие весьма чувствительно и неприятно. Дополнительную неприятную неловкость создает для подсудимых присутствие близких. В общем, как ни хочется им увидеть их, а лучше бы они не приходили, в подавляющем большинстве случаев при них говорить о своих преступлениях тяжело…

…Все это, вместе взятое, и есть суд. Он продолжается день за днем — месяц, второй, третий, четвертый, пятый… Весь день нервотрепка на суде, а потом наступает ночь, полная тревожных снов. И снова утро — суета с посадкой в машины, тряский путь в темном ее чреве и тихий девичий голос секретаря:

— Прошу встать! Суд идет!

— Продолжаем слушание дела… — каким-то домашним голосом проговаривает судья Броневой, и начинается установление факта восемьдесят третьей взятки… или семьдесят восьмой… нетрудно и запутаться.

— Свидетель Кастерин, подойдите сюда к столу… — Судья берет из груды пухлую папку и долго перелистывает ее, ищет нужную ему страницу. — Вот. Речь пойдет о вашей первой