Пэрри обладал умиротворяющим воздействием на Байрона, который просил его взять стул и сесть рядом. Он говорил Пэрри о себе и своей семье, о своих планах в Греции. «Он с великим спокойствием говорил о смерти, и, хотя не верил, что его конец близок, в нем было что-то такое серьезное и твердое, такое сдержанное и спокойное, такое непохожее на прежнего лорда Байрона, что я потерял рассудок и мог с уверенностью предвидеть, что он умрет». Любопытно, но в свои последние дни Байрон говорил о религии только со старым закаленным солдатом Пэрри. Доктор Миллинген вспоминал: «Я не слышал, чтобы он даже упоминал о религии. Как-то он сказал: «Надо ли взывать о милости?» После долгого молчания он ответил: «Нет-нет, никакой слабости! Быть мужчиной до конца».

Пэрри покинул Байрона около десяти часов вечера, и к нему опять вернулись врачи. У Байрона начался приступ судорожного кашля, приведший к рвоте. Доктор Бруно угрожал ему воспалением легких, если он не согласится на кровопускание. Наконец слезные мольбы врача, выражение его искренней преданности и слабость Байрона вынудили того сдаться и согласиться на кровопускание на следующий день. Но когда на следующее утро врачи пришли за своим фунтом крови, Байрон заявил, что спал лучше обычного и не станет их беспокоить. Миллинген напомнил ему о его обещании и в ответ получил трогательный довод: «Болезнь могла так затронуть мою нервную и мозговую систему, что я совершенно лишился рассудка». Затем, «бросив на нас свирепый и раздраженный взгляд, он протянул руку и сердито произнес: «Идите, вы, проклятая шайка мясников. Возьмите столько крови, сколько захотите, но только побыстрее». Врачи взяли целый фунт крови. «Однако облегчение было не настолько сильным, чтобы оправдать наши надежды», – заметил Миллинген.

Два часа спустя взяли еще фунт крови, «и на этот раз она была такой же жидкой и с малым количеством сыворотки. После этого он немного успокоился и заснул». Но это было спокойствие человека, чьи жизненные силы истощились. Пэрри заметил, что в этот день, 16 апреля, Байрон «чувствовал себя очень плохо и почти постоянно бредил. Он говорил безумные речи то по-английски, то по-итальянски». Пэрри умолял врачей не давать Байрону лекарств и не делать кровопусканий, но они успокоили его, и он ушел. После ухода Пэрри некому было защитить Байрона, потому что даже слуги уверовали в могущество кровопускания. Пульс больного оставался прежним, и, по воспоминаниям Бруно, «врачи предложили третье кровопускание, которое, по нашему мнению, было более необходимо, потому что у больного было окаменевшее выражение лица, и он время от времени жаловался на онемение пальцев – признак того, что воспаление охватило мозг».

Когда сознание возвращалось к нему, Байрон отказывался от кровопускания, и врачи вновь пичкали его слабительным. Но на следующий день они взяли несколько унций крови под предлогом того, что это поможет больному заснуть. Безумный бред Байрона вынудил доктора Бруно приказать Тите убрать кинжал и пистолеты, висевшие над кроватью. Неудивительно, что в смятении этих последних дней все свидетели оставили разные воспоминания. Пэрри принял все последние слова Байрона в течение пяти дней за бред.

Врачи начали впервые испытывать серьезные опасения днем 17 апреля и, чтобы получить побольше доводов в пользу кровопускания, вызвали для консультации еще двух врачей: доктора Лукаса Вайю, самого доверенного врача Али-Паши и хирурга в армии сулиотов, и доктора Энрико Трайбера, немца, служившего в артиллерийских частях. Байрон согласился увидеться с ними только при условии, что они не станут ничего советовать. После совещания один только Бруно по-прежнему выступал за кровопускание. Пока врачи были в доме, у больного, по-видимому, начался какой-то странный шок: «…пульс был очень слабый, прерывистый, а руки и ноги очень холодные». Больному дали хинной корки, воды и вина, чтобы утолить жажду, и наложили на бедра два пузыря с водой – Байрон не желал, чтобы «кто-нибудь видел мою хромую ногу».

Когда утром 18 апреля зашел Пэрри, Байрон был очень слаб и бредил. Была Пасха, и, согласно традиции, это событие отмечалось огнем из мушкетов, поэтому, по словам Пэрри, Маврокордатос сказал, «чтобы я с артиллерией и сулиотами отошел на некоторое расстояние от города и открыл стрельбу, чтобы привлечь жителей города». Городские стражники патрулировали улицы, сообщая людям о тяжелом состоянии их благодетеля и прося их соблюдать тишину. План сработал, и в свои последние часы Байрону не пришлось услышать оглушительных мушкетных выстрелов.

Увидев быстро надвигающиеся признаки смерти, доктор Бруно опять вернулся к единственному известному ему средству, и, получив согласие других врачей, прикрепил к вискам больного двенадцать пиявок и взял два фунта крови. На некоторое время больной успокоился и, когда Гамба принес ему письма, настаивал, что сам их прочтет. Одно письмо Гамба утаил. Оно было от архиепископа Игнатия, и в нем говорилось, что на государственном совете султан объявил Байрона врагом Порты. В другом письме от Луриоттиса Маврокордатосу упоминалось, что кредит будет выдан и что Байрон должен возглавить комиссию по его распределению. Это письмо обрадовало Байрона, потому что он знал, что его имя и деятельность очень помогли получению кредита.

Примерно около полудня Байрон, возможно по рыданиям слуг и замешательству врачей, понял, что находится в смертельной опасности. Он говорил Миллингену: «Ваши усилия сохранить мне жизнь окажутся тщетными. Я должен умереть, я чувствую приближение смерти. Я не сожалею об этом, потому что приехал в Грецию, чтобы покончить со своим бренным существованием. Я отдал Греции свои силы, свое богатство, а теперь отдаю жизнь. Прошу вас об одном. Не позволяйте вскрывать мой труп или везти его в Англию. Пусть мои кости тлеют здесь, положите меня в скромном углу без почестей и всякой чепухи».

Гамба писал: «Доктор Миллинген, Флетчер и Тита собрались вокруг его постели. Первые двое не могли сдержать слез и вышли из комнаты. Тита тоже рыдал, но не мог уйти, потому что Байрон держал его руку, но он отвернулся. Байрон пристально смотрел на него и сказал с полуулыбкой по-итальянски: «Какая прекрасная сцена». Вскоре после этого он начал бредить, словно за ним кто-то гнался. Он кричал то по-английски, то по-итальянски: «Вперед, вперед! Смелее! Следуйте за мной, не бойтесь!» – и тому подобное».

Когда вернулся Пэрри, все в доме были в смятении. Пэрри заставил Байрона принять немного хинной корки, прописанной врачами. Руки больного были ледяными. «С помощью Титы, – писал он, – я начал согревать их и также ослабил повязку на его голове. Пока я это проделывал, он, по-видимому, испытывал сильную боль, то и дело сжимал кулаки, скрипел зубами и бормотал по-итальянски: «О господи!» Когда я ослабил повязку, он зарыдал. Я просил его плакать и говорил: «Милорд, благодарю Бога, надеюсь, вам будет лучше. Плачьте и усните спокойно». Он ответил слабым голосом: «Да, боль ушла, теперь я усну». Он снова взял мою руку, слабо пожелал мне спокойной ночи и погрузился в неспокойный сон. Мое сердце ныло, но я решил, что его страдания позади и он больше не проснется».

Но Байрон вновь проснулся и продолжал говорить с окружавшими его людьми то впадая в безумие, то спокойно. «Я хотел пойти к нему, – писал Гамба, – но не мог решиться. Мистер Пэрри пошел, и Байрон узнал его, пожал ему руку и пытался выразить свои последние пожелания. Он называл какие-то имена и суммы денег, говорил иногда по-английски, иногда по-итальянски. Я понял, что он сказал: «Бедная Греция! Бедный город! Мои бедные слуги!», а также: «Почему я не понял этого раньше?» и «Мой час настал, я не боюсь смерти, но почему я не поехал на родину прежде, чем вернуться сюда?». Как-то он сказал: «Есть в этом мире нечто дорогое для меня (Iо lascio qualche cosa di саго nel mondo), иначе мне было бы не жаль умереть!»[37]