В перерывах между бурной деятельностью Хобхауса, в которую он погрузился после смерти Байрона, он предавался воспоминаниям о своем дорогом друге. «По письмам я вижу, что скорбь поистине всенародна, – писал он, – ни у одного живого человека не было столь преданных друзей. Никогда я не встречал человека, который так бы притягивал к себе окружающих, каждый знакомый с ним не мог не осознать волшебной силы, исходившей от него. В нем было что-то властное, но в то же время не внушавшее трепет. Он никогда не был чересчур серьезен или весел не к месту и, казалось, всегда чувствовал себя уютно в любом обществе».

Весть о смерти Байрона, писал Аллан Каннингхэм в «Лондон мэгэзин», «разошлась по городу, словно землетрясение». Вероятно, те, кто не был знаком с Байроном лично, особенно остро ощущали потерю: серьезное молодое поколение, знающее и ценящее поэзию. Впечатление, оставленное Байроном, которое Суинберн, а позднее Мэттью Арнольд назвали «искренностью и силой», видно из реакции тех, кто, подобно этим известным викторианцам, отрекся от его влияния. Альфред Теннисон, тогда четырнадцатилетний мальчик из Соммерсби, графство Линкольншир, скитался в отчаянии и написал на скале: «Байрон умер». Джейн Уэлш, за которой тогда ухаживал Томас Карлайл, написала ему: «…Байрон умер! Мне сообщили об этом в комнате, полной народу. Боже, если бы они сказали, что солнце или луна закатились на небе, это не поразило бы меня так сильно, как повисшая внезапная пустота в мире…» Карлайл писал, что Байрон «был благороднейшей душой в Европе» и он чувствовал себя так, словно «потерял брата».

2 июля Хобхаус взошел на борт «Флориды», стоявшей в устье Темзы, и сопровождал тело Байрона вверх по реке, предаваясь печальным раздумьям: «Я был последним, кто пожал руку лорду Байрону в Дувре в 1816 году, когда он покидал Англию. Помню, он махал шапкой, когда пакетбот уходил в бушующее море…» Когда на борт поднялся сотрудник похоронного бюро и извлек гроб из ящика со спиртом, Хобхаус не мог заставить себя взглянуть на когда-то красивое лицо своего друга. Он просто склонился к гробу, а ньюфаундленд Байрона сидел у его ног.

Тело несколько дней находилось в доме сэра Эдварда Нэтчбулла, на Грейт Джордж-стрит, 20, и его видели только самые близкие друзья и родственники Байрона. Зрелище произвело на Хобхауса меньшее впечатление, чем он ожидал, потому что лицо покойного «совершенно не было похоже на лицо моего дорогого друга: рот был искажен и полуоткрыт, обнажая зубы, которыми бедняга когда-то так гордился и которые теперь от спирта потеряли свой красивый цвет, верхнюю губу затеняли рыжие усы, придававшие его лицу совершенно новое выражение. Щеки были впалые и набрякшие у губ, нос глубоко запал между глазами, брови кустистые и нависшие, кожа цветом напоминала старый желтый пергамент… Казалось, это был не Байрон: я не был тронут так, как при виде его почерка или какой-нибудь вещи, принадлежащей ему…».

Несколько человек, включая Стэнхоупа, настаивали на похоронах в соборе Святого Павла или Вестминстерском аббатстве. Но Хобхаус посоветовался с миссис Ли и согласился с ее желанием похоронить брата в семейном склепе в церкви Хакнелл Торкард неподалеку от Ньюстеда. Дело в том, что Меррей – хотя на самом деле это был Киннэрд – по своей инициативе, но от имени Хобхауса обратился к доктору Айрленду, ректору Вестминстера, и таким образом дал тому возможность отказать в просьбе похоронить поэта в аббатстве.

Флетчер, несмотря на искреннее горе после потери своего господина, наслаждался ролью главного скорбящего и вниманием, которое ему уделяли как человеку, слышавшему последние слова и желания поэта. Кажется, он хотел припомнить или, по крайней мере, намекнуть на вещи, которые пробудят интерес тех, кто был связан с Байроном. Когда в июле он пришел к леди Байрон с рассказом о смерти ее бывшего мужа, она слушала и ходила по комнате, «рыдая так, что все ее тело сотрясалось, и умоляла его в течение почти двадцати минут припоминать слова, произнесенные ее бывшим супругом в ясной памяти или в бреду».

Хобхаус сделал все возможное, чтобы устроить подобающие похороны, и 12 июля похоронная процессия двинулась из Лондона в Ноттингем. Но знатные семьи, особенно связанные с правительством, не хотели, чтобы их заметили на похоронах, хотя из почтения к Хобхаусу и его друзьям отправили вместо себя несколько пустых экипажей. Несмотря на хвалебные отзывы газет об умершем, знатные люди опасались выразить свои чувства, возможно, потому, что, хотя в частной обстановке можно было восхищаться делами Байрона в Греции, британское правительство по-прежнему хранило нейтралитет и не должно было официально поддерживать зачинщиков бунта. Более того, греческий комитет, представителем которого являлся Байрон, состоял в основном, кроме придерживающихся традиционных взглядов сторонников революции в Греции, из радикалов и вигов. Но еще больше опасались потому, что помнили об общественном остракизме, которому подверглось имя Байрона в дни его разрыва с женой и ставшем еще сильнее после сообщений о его жизни в Италии. Не то, что он делал, а то, о чем открыто возвещал миру, давно лишило его права называться истинным англичанином или джентльменом. И даже тот факт, что миссис Ли была его ближайшей родственницей и больше всех оплакивала его, не заставил высший свет появиться на похоронах.

Когда по городу двигалась процессия из сорока семи экипажей, на улицах было полно людей. День выдался ясный, и толпа все собиралась по мере того, как экипажи свернули на Оксфорд-стрит и выехали на Тоттенхэм-Корт-роуд. В экипажах не было дам, хотя многие смотрели из окон. У Августы не хватило ни сил, ни мужества сесть в похоронный экипаж, и она отправила вместо себя своего супруга. Хобхаус писал: «Джордж Ли, капитан Ричард Байрон (по слухам, новый лорд, молодой Джордж Байрон, был болен и находился в Бате), Хэнсон и я ехали в первом экипаже. Бердетт, Киннэрд, Брюс, Эллис, Стэнхоуп и Треваньон (один из членов семьи) – во втором. Мур, Роджерс, Кэмпбелл и депутат Орландо – в последнем». Следом ехали пустые экипажи. Хобхаус с пафосом заключил: «Покойному были оказаны такие почести, какие позволили обстоятельства. Он был похоронен как благородный человек, потому что мы не могли похоронить его как поэта».

Мэри Шелли наблюдала за процессией из своего дома. Позже она писала Трелони: «…пробудив многочисленные мысли о нем, восхищение его гением и любовь ко всем его недостаткам, проехал мимо моих окон по направлению к Хайгейту катафалк с его безжизненным телом, прекрасным телом, которым при жизни я так часто мечтала обладать…»

На окраине города пустые экипажи повернули назад, и только представители похоронной компании сопровождали кортеж на север. Процессия была в пути четыре дня. В каждом городе она собирала толпы людей, которых становилось все больше по мере приближения к постоялому двору Блэкмурс-Хэд в Ноттингеме. Черные балдахины карет были покрыты пылью, и народ в молчании смотрел, как процессия вкатилась во двор. Зазвонил колокол церкви Святой Марии.

Хобхаус вспоминал, как навещал Байрона в Ньюстеде в 1809 году. За этим последовали другие воспоминания: «Из пяти человек, часто ужинавших у Байрона на вилле Диодати близ Женевы: Полидори, Шелли, сам лорд Байрон, Скроуп Дэвис и я – первый покончил с собой, второй утонул, третий был погублен врачами, четвертый в ссылке!!!»