ответил Ржанов, чуть не упав на сиденье, так как машина в это время дернула. — Заслуженный человек, но пьет запоем. Жена с дочкой бросили, нигде не работает, опустился. А хороший был вояка, видел ордена? Контужен. Пенсия у Конкина хорошая, как получит — беда. Эпилептик вдобавок. Иногда мы его в больницу кладем. Похоже, приступ сегодня будет. Уговариваю лечь, есть свободные места в неврологическом отделении. Вроде согласился.

— Лечиться не пробовал?

— Направляли мы его в Курск, в областную психиатрическую больницу. Два года рюмки в рот не брал, и вот видишь?

Автомашина выехала на деревянный мост через Сейм. Внизу на причале стояли лодки, между ними битыми зеркалами сияла, дробилась водная зыбь. Шумно купались ребятишки; под солнцем лоснились их загорелые тела.

Сперва «Скорая помощь» бежала по обсаженному дуплистыми ветлами шоссе, ведущему за двадцать пять километров на станцию, затем свернула на мягкий проселок и покатила к далекой роще, где опять извивалась река. В опущенные окна ударил теплый ветерок, отдающий молочаем, ромашкой, подорожником. Потянулся луг, забелел песок в зарослях узколистого тальника, запахло водой.

Первыми из машины выскочили дети, с визгом стали бегать по берегу. За ними, с помощью Щекотина, сошла Серафима Филатовна, и Акульшин залюбовался ею. Красивыми были большие голубые глаза Серафимы Филатовны, полные, слабо загорелые руки, золотистые пышные волосы на большой голове. Красивой и пышной была фигура, высокая грудь; не хотелось смотреть лишь на белые худые ноги с высокими узловатыми икрами.

— Без меня в воду не лезьте, — приказала она детям. — Здесь быстрое течение.

Место это считалось одним из красивейших в окрестности. За рекой далеко на горе остался зеленый городок с тремя розово-лиловыми церквами без крестов, белыми уютными домиками. Справа за лугом начиналась дубовая роща, перед ней стояли стожки, и от них, казалось, пахло сеном. Широкий, удивительно чистый Сейм спокойно катил свои прозрачные воды. Берег был тоже удивительно чистый, золотисто-белый и сверкал под солнцем мельчайшими песчинками-кристалликами.

— Бла-года-ать! — протянул Акульшин, щуря от солнца глаза.

Доктор Ржанов уже стоял в одних трусах; разбежался и нырнул, выбросив перед головой сильные руки. Акульшин покосился на Серафиму Филатовну, стесняясь, расстегнул шелковую трикотажную тенниску. Заходить далеко в реку он не стал. Окунулся, приседая по-женски, закрывая пальцами нос и уши, и вскоре вылез из воды. Ржанов неохотно последовал за ним на берег. Он шумно фыркал, отжимая волосы. Бросился на горячий, источающий свет песок рядом с Акульшиным.

— Жалко, что отдыхать приходится редко, — сказал он, тяжело дыша, роняя с подбородка в песок капли. — Некогда. На пульку и то времени не хватает. Между прочим, ты преферансист? Отлично. Не зря на свете живешь. После обеда заложим? У меня выходной. Третьим партнером пригласим Сливковского… наш терапевт-старик.

Помолчали, нежась на солнце. Оба уже рассказали о том, как у каждого сложилась жизнь за годы, которые не виделись.

— Вдовец ты? — подгребая под волосатую грудь песок, говорил Ржанов. — Жена была на шесть лет старше? Угораздило тебя, Миша. Впрочем, в молодости такая разница мало заметна. Кишечником страдала? До самой смерти горшки выносил? Подумаешь! У нас сиделки за чужими больными выносят. Не пойму вот, почему ты дочку отдал на воспитание свояченице? Мало ли что мужик! Сумел бы поставить ее на ноги. И теперь девятый год… в холостяках? Не-ет, я, брат, без семьи жизнь не представляю. У меня Леночка уже во второй класс перешла, а Ромка на будущую осень поступит. Но ведь тебе еще сорока нет. Мы ровесники.

Видно было, что доктор осуждал друга. Акульшин засмеялся и стал смотреть на зеленоватую, дышащую прохладой реку. Девятилетняя Леночка в белых трусиках, с косичками и младший, Ромка, смуглый, в отца, плескались у самого берега, где вода не доходила им до колен. Шагах в двадцати от них, на глубине, смеясь, плавали молодой хирург Щекотин и Серафима Филатовна. Вода здесь не просвечивала, отливала черновато-зеленым бутылочным стеклом, и рябь была крупнее. На пышных волосах Серафимы Филатовны пылал оранжевый тюрбан, из воды высовывались круглые, слабо загорелые плечи с полосатыми бретельками купальника. Акульшин вновь украдкой залюбовался ею, повернулся к доктору.

— Не каждый в жизни может встретить молодую подругу по сердцу… да еще красивую, полную здоровья.

Как бы мимоходом и Ржанов покосился на жену и Щекотина; нижняя губа его дернулась, он рывком подгреб под себя горячий песок.

— Э, Миша, — заговорил он с неожиданной желчностью. — Ты прекрасно знаешь, что любовь — тяготение полов, инстинкт продолжения рода… расцвеченный поэтами, отшлифованный цивилизацией, как вот эта ракушка волной. Чувственный пыл с годами остывает, резче выступают характерные черты супругов, и каждый заметнее тянет в свою сторону. Твоя жена была на шесть лет старше, а моя почти настолько же моложе меня, но думаю, что ссоримся мы не меньше, чем вы когда-то. Если бы не дети, наверно бы ушла… Но дети, супружеская привычка — вот семья и держится. Это норма, и тебе не следовало бы из нее выбиваться.

Акульшин опять ответил не сразу. Лежал он на боку, длинный, белый, с вялыми мускулами рук. Свежий от реки и горячий сверху ветерок играл его редеющими волосами, блестела розовая залысинка на лбу. Выбритое лицо Акульшина было бы красивым, если бы не слишком маленький, почти детский подбородок, в котором проглядывало что-то безвольное.

— Понимаешь, Леша, — заговорил он, щурясь то ли от блеска волн, то ли от каких-то мыслей, пришедших на ум. — Заходить по второму кругу, заводить новую жену… ребенка! Поздно. Да и зачем? Еще опять кто-нибудь умрет. За последние годы я пришел к выводу, что чем меньше человек знает и чем скромнее живет, тем он счастливее.

— Ну это, дружище, софизм какой-то!

— Обожди. Я знаю, звучит парадоксально. Не думай, что толстовствую или, овдовев, разочаровался в жизни, но посуди сам. Когда-то люди верили, что все на свете разумно и предопределено. Наши предки-язычники приносили кровавые жертвы Перуну и считали, что идол следит за судьбой племени и отдельных людей. Древние греки даже определили местожительство своим богам — гору Олимп, были убеждены, что те берут в жены земных женщин, строят козни нелюбимым героям. Так же позднее думали христиане. Простая дева Мария стала матерью бога-спасителя. Какая семейственность, а? Недаром так долго господствовал геоцентризм великого Птолемея. Люди почитали себя центром Вселенной, надеялись на справедливость и бессмертие. Если не на этом свете, так на том. А что осталось нам от всех грандиозных легенд? Мы слишком много стали знать и в конце концов убедились в своем ничтожестве.

— Это не ново, Миша. Не ожидал от тебя.

— Новость действительно старая, но от этого