– это Америка. Ни разу после североафриканской пустыни не испытывал он жуткого смущения, порождаемого безграничным пространством, ощущения ничтожности человека.

Море открылось так неожиданно, его ярость и простор были настолько подавляющи, что Грант простоял недвижимо довольно долго, прежде чем понял, что перед ним пески, ради которых он в марте приехал на край западного мира. Поющие пески.

Сегодня ничего не пело, кроме ветра и Атлантики. Вместе они создавали вагнеровский грохот, который сотрясал человека почти так же физически ощутимо, как порывы ветра и водяные брызги. Весь мир был одно безумное буйство серо-зеленого и белого да еще дикого шума.

Грант прошел по тонкому белому песку к краю воды, и грохот поглотил его. Вблизи грохот терял свою осмысленность, и это снимало неприятное чувство собственной ничтожности и давало ощущение человеческого превосходства. Грант почти с презрением повернулся спиной к океану, как это делают по отношению к плохо воспитанному ребенку, который всячески старается показать себя. Ему было тепло, он чувствовал, что живет, что полностью владеет собой; восхитительное удовлетворение давало сознание способности ясно мыслить и воспринимать окружающее. Грант пошел по песку обратно, до нелепости непомерно радуясь тому, что он живое человеческое существо. Повернувшись спиной к бесплодному соленому ветру с моря, он ощутил воздух, который поднимался от земли, мягкий и теплый. Как будто открывали дверь в дом. Грант, не оборачиваясь, пересек заросшую травой полосу. Ветер по-прежнему гнал его вдоль плоских болот, но теперь он не дул ему в лицо и соль не забиралась ему в ноздри. Его ноздри были полны добрым запахом влажной земли, запахом растущей травы.

Грант был счастлив.

Когда он наконец спустился с откоса к пристани, он посмотрел на холм, виднеющийся в тумане, и решил, что завтра он взберется на него.

В отель Грант вернулся, умирая от голода, и был вознагражден тем, что ему к ужину подали два вида местных яств. Одним была тарелка сконов, испеченных Кэти-Энн, другим – sleeshacks, деликатес, который ему приходилось есть в детстве. Sleeshacks – это размятый картофель, поджаренный кусочками; он, несомненно, сделал гораздо аппетитнее холодное мясо, оставшееся от ланча, которое должно было представлять собой говядину, приготовленную на ужин. Однако, поедая его, Грант все время ощущал какой-то запах, который гораздо сильнее, чем даже sleeshacks, пробуждал воспоминания о детских годах в Стратспее. Запах, одновременно острый и тонкий, плавал, кружился в его мозгу, вызывая ностальгические муки. Так продолжалось до того момента, пока Грант не разрезал один из сконов Кэти-Энн, – тогда он понял, что это было. Скон был желтым от соды и почти несъедобным. Поблагодарив Кэти-Энн за то, что она напомнила ему детство (полные тарелки желтых от соды сконов стояли на столах в деревенских кухнях, приготовленные работникам к чаю, – о, Тир-на-Ног!), Грант с сожалением похоронил два скона под тлеющими углями в очаге и принялся за хлеб из Глазго.

Этим вечером он заснул, не взглянув на обои и даже не вспомнив о закрытом окне.

Глава седьмая

Утром на почте Грант наткнулся на преподобного мистера Мак-Кея и понял, что ему повезло; получалось, он поровну раздает свои милости. Мистер Мак-Кей направлялся на пристань узнать, придет ли в церковь команда стоявшего в гавани шведского рыболовецкого судна, если до послезавтра они еще не уйдут. Кроме того, узнал Грант, было еще датское судно с экипажем, предположительно придерживавшимся пресвитерианских убеждений. Если они соберутся прийти, Мак-Кей подготовил бы для них проповедь на английском.

Он выразил Гранту соболезнования по поводу плохой погоды. Для посещения островов это слишком раннее время года, однако преподобный высказал предположение, что отпуск приходится брать тогда, когда его дают.

– Вы, вероятно, школьный учитель, мистер Грант?

Нет, ответил Грант, он на государственной службе. Так он обычно отвечал на вопрос о своей профессии. Люди готовы верить, что государственные служащие тоже люди, но никто не согласился бы с тем, что полисмен тоже человек; в их представлении это вырезанные из картона фигуры с серебряными пуговицами на мундире и блокнотами в руках.

– Вы бы изумились, мистер Грант, вы, который никогда раньше здесь не был, если бы увидели, как выглядят острова в июне. На небе ни облачка день за днем, а воздух такой горячий, что видно, как он пляшет перед тобой. И миражи – такие же безумные, как те, что бывают в пустыне.

– Вы бывали в Северной Африке?

О да, мистер Мак-Кей бывал в Северной Африке с шотландскими полками.

– И поверьте мне, мистер Грант, из окна своего дома здесь я видывал более странные вещи, чем между Аламейном и Триполи. Я видел, как маяк там, на мысу, повис в воздухе. Да, наполовину поднялся в небо. Я видел, как вон тот холм медленно менялся, пока не стал похож на гигантский гриб. А что касается скал в море, этих огромных каменных колонн, они могут стать легкими и прозрачными и начать двигаться, как будто танцуют лансье.

Грант счел это интересным, отметил про себя – и перестал прислушиваться к тому, что продолжал рассказывать мистер Мак-Кей. Расставаясь с Грантом у борта «Анн Лефквист» из Гетеборга, мистер Мак-Кей выразил надежду, что сегодня вечером Грант придет на ceilidh. Весь остров будет там, и он сможет услышать красивое пение.

Грант спросил у своего хозяина мистера Тодда, что такое ceilidh и где это будет происходить, и мистер Тодд объяснил, что ceilidh – это обычно вперемежку песни и речи, кончается все, как правило, танцами, а происходит это в единственном месте на острове, подходящем для подобного собрания, – Перегрин-Холле.

– Почему Перегрин?

– Так звали леди, которая его построила. Она обычно приезжала на остров летом, ратовала за развитие торговли, чтобы островитяне могли сами себя содержать, и построила длинный барак, весьма добротный, с большими окнами и застекленными проемами в крыше, чтобы женщины могли собираться там и ткать, не портя себе глаза над ткацкими станками в своих крошечных темных комнатках. Они должны объединиться, говорила она, получить для своего твида марку Кладда и добиться спроса на него, как это сделал Харрис. Бедняжка, она могла не тратить свой пыл и свои деньги. Ни один островитянин и ярда не пройдет, когда это касается работы. Они лучше ослепнут, чем выйдут из своих комнат. Однако барак оказался очень удобным для островных собраний. Почему бы вам не заглянуть туда сегодня вечером и не посмотреть, как это происходит?

Грант ответил, что так он и сделает, и ушел; остаток дня он провел на единственном холме Кладда. Тумана не было, хотя ветер по-прежнему был напоен влагой, и когда