Все, что случилось потом, произошло очень быстро и видится мне теперь крайне неотчетливо, хоть это и события всего лишь двухнедельной давности.

Себастьяна все же оставила мне часть моих любимых светлых волос, перевязав их сзади зеленой шелковой лентой. Ромео, которому, по-видимому, нравились моя новая прическа и костюм, в одиночку пристраивал несессер на запятки, прежде чем забраться на козлы.

– А он?.. – с надеждой спросила я Себастьяну.

– Да, моя дорогая, но только до… – и она назвала деревню, до которой было полдня пути от Равендаля, – а потом он вернется ко мне, к нам. – Ромео должен был довезти меня до П***, там он поможет нанять кучера и сменить лошадей. Одну из наших он в П*** продаст, а на другой вернется в Равендаль.

Себастьяна, хоть и торопила меня с отъездом, позволила вернуться в студию, где я посидела немного в одиночестве, в то время как хозяйка поместья и юноша, стоя у экипажа, восхищенно обсуждали его достоинства. Мне хотелось вместить в себя, унести с собой эту мастерскую, каждый предмет ее обстановки. Но все, что я могу вспомнить теперь, это как я смотрела на карту, прикрепленную отцом Луи к натянутому на мольберт холсту, на желтом фоне которого еще не было рисунка; прошлой ночью он подробно показал нам маршрут по пути на юг, перекресток дорог, где надо будет сворачивать к морю. Потом я вышла в розарий: воздух там был прохладный и влажный, пахло морем. От земли поднимался легкий туман. Я не осмелилась сорвать розу, но понюхала те немногие из них, что быстро стали моими любимцами. Если бы я могла удержать их аромат, взять с собой их сладкий запах! И тут меня захлестнула боль, но она не была глубокой, и мне быстро удалось с ней справиться. Я сдержала слезы и поспешно вышла из сада. Проходя через мастерскую, я захватила с собой две «Книги теней» – Себастьяны и свою – и прошла к карете.

Себастьяна стояла, укутанная в горностаевую пелерину, Ромео сидел высоко на козлах, держа поводья. Призраки? Они были рядом: я почему-то знала это. И теперь, когда Себастьяна столь таинственно обращалась… просто к воздуху: «Мужайся!», бесстрастно добавляя: «Adieu»[104], я понимала, что она разговаривает с невидимой Мадлен.

Взяв мои руки в свои, Себастьяна предложила мне заночевать в П***, вызвав духов, когда стемнеет. Для этой цели, сказала она, в карете есть латунный колокольчик с перламутровым язычком. И я действительно нашла его в чехле из золотистого бархата, изрядно потертом, с вышитыми на нем тремя инициалами, неизвестными мне.

– Звони в колокольчик, когда будешь рядом с морским берегом или источником воды, – наставляла меня Себастьяна. – Духи услышат и явятся. Им легче всего принять и сохранить свои подлинные очертания вечером, когда станет прохладно.

А потом она поспешно объяснила мне то, что смутило меня, когда отец Луи впервые подробно описывал наш маршрут. Себастьяна сказала, что отцу Луи и Мадлен нужно многое сообщить мне. Лучше всего это сделать, когда они обретут свою полную, телесную, форму и будут видимы. Для этого духам необходима близость воды, соленой или пресной, они ведь, в конце концов, призраки. Вот почему надо как можно ближе держаться к берегу, хотя это значительно замедлит наше продвижение; весь наш маршрут определяет извилистая линия рек, озер и ручьев. Прибрежная дорога. Так первой назвала ее Мадлен.

Итак, в то раннее утро я попрощалась с Себастьяной, видя ее в последний раз при свете фонаря, который она держала в руке. Занималась заря. Золотистые волны света начали разгонять тьму над полями.

Я влезла в экипаж. Себастьяна отдала мне свою горностаевую пелерину. Она задержала мою руку в своей, а потом поцеловала ее, прошептав:

– Ступай! Я отправляю тебя в далекий путь. За моря.

До меня не сразу дошло, какой огромный смысл заключен в ее приказе, но когда поняла, была поражена.

Устроившись на своем сиденье, глядя полными слез глазами через открытую дверцу кареты на Себастьяну, я видела, как задвигались тени в высоких вязах, выстроившихся в ряд вдоль аллеи, и стаи воронов вспорхнули и унеслись прочь. Лишь одна довольно большая птица устремилась вниз с громким криком, все ближе, ближе, – казалось, она влетит внутрь экипажа, когда он тронется… Но нет, птица уселась на крышу кареты. Она, ворон по имени Малуэнда, будет сопровождать меня.

Сквозь маленькое овальное окошко в задней стенке экипажа я видела, как удаляется Равендаль. Стекло было толстое и плохой выделки: представшая мне картина казалась расплывчатой. Без сомнения, свою роль сыграли и слезы. Так или иначе, все, что я смогла различить, – масса стекла, камня и дерева – Равендаль в лучах восходящего солнца. Я видела также фигуру в синем, машущую мне рукой.

Наконец я устроилась в передней части кареты и опустила черные занавески. Затем закрыла глаза, ощущая тем не менее, как солнце поднимается все выше и выше на утреннем небе.

Nor is his mortal slumber less profound,

Though priest not bless'd nor marble deck'd the mound.

Byron. «Lara»

…Спит он беспечально,

Хоть пренебрег молитвою прощальной,

Хоть нет над ним ни камня, ни креста.

Байрон. «Лара» (перевод В. Топорова)

Мне было о чем подумать, когда мы отъезжали от Равендаля в то утро. Я могла бы лелеять свою злобу на Асмодея: вне зависимости от того, что я узнала о плане предстоящих действий, именно он лишил меня долгой и счастливой жизни в Равендале (она непременно была бы такой). Я могла обдумать все обстоятельства, связанные с обретением мною мужской личины. Приняв решение переодеться в мужскую одежду, не изменила ли я тем самым свою роль в мире… какой бы она ни была? Я могла бы поразмышлять не без тревоги, что стану делать, когда дорога на юг упрется в море, вероятнее всего в Марселе. Тогда мне придется купить место на корабле и пересечь моря, как велела Себастьяна, покинув отчизну и отказавшись от родного языка. Я могла бы порассуждать о la nature surnaturelle[105]моих компаньонов и нашей таинственной миссии. Но я тогда ни о чем таком не думала.

Вместо этого я не без успеха пыталась развлечь себя пейзажем, историей, которая вскоре предстанет передо мной как живая, всем тем миром вокруг, о котором я до того только читала. К тому же и полнейшая необычность происходящего дарила приятное отвлечение от всех этих размышлений. И конечно, колдовское искусство и «Книга» Себастьяны.

Помимо тех глав, которые я переписала из «Книги теней» Себастьяны в собственную книгу, эту книгу, мне встретилось и много других, гораздо более простых записей, похожих на дневниковые и относящихся к злободневным событиям эпохи революции и якобинского террора. Многие из этих записей имели политический характер, что меня очень удивило. Мне казалось, что Себастьяна давно перестала интересоваться политикой. Было удивительно читать о ее восхищении Робеспьером, правда, уже через несколько месяцев она отвергла «Неподкупного», назвав его незначительным, сухим, чрезмерно правильным, бессердечным человеком, каждый шаг которого был продиктован холодным расчетом. Казалось, ее всегда забавлял, именно забавлял – это слово здесь самое точное – звероподобный Дантон – своей огромностью и вульгарными манерами. Она завидовала и одновременно жалела мадам Ролан, чьи амбиции могли найти выход только через ее мужа, нерешительного министра, и чей салон был центром столь многих дебатов, из которых мадам, единственная в своем роде женщина, не упускала ни словечка, сидя, по своему обыкновению, за маленьким столиком и торопливо водя пером. Как это ни печально, Себастьяне словно недоставало творческой силы, чтобы запечатлеть деяния тех лет присущими только ей словами; она вставила в свою «Книгу» выдержки из того издания «Gravures Historiques»[106], где гравюры и восемь страниц текста в напыщенном стиле повествуют о казни мадам Ролан.