участвовать в вековечном противостоянии между Римом и понтийским царем.

– Очень жаль, – наконец сказал Лукулл. – Неплохо бы спасти хотя бы часть этих шести центурий.

Минуций Терм пришел в замешательство. Он понимал, что проквестор изменил свое мнение относительно изначального замысла, но не знал почему… Вдруг его озарило:

– Могу ли я узнать, проквестор, что говорилось в письме из Рима, которое привез гонец? – проницательно осведомился он.

Лукулл не ответил. Он не сводил глаз с берегов острова Лесбос.

Римская когорта возле Митилены

– Сохранять строй! По моему приказу стройтесь черепахой! – завыл Цезарь, глядя то в одну, то в другую сторону.

Он видел, как вражеская фаланга с таким же широким боевым порядком, как у шести готовых к бою центурий, угрожающе надвигается на них. Цезарь видел прорехи между центуриями и знал, что это может обернуться неприятностями при столкновении с греками, но если соединить все шесть центурий, вскоре они окажутся в окружении: пользуясь явным численным превосходством, враги быстро обойдут их сбоку. Зайдя между центуриями, враг запросто мог окружить любую из них. С другой стороны, оказавшись между одной римской частью и другой, они могли подвергнуться двойному нападению. Но если бы Цезарь приказал легионерам броситься на врага, тот оказался бы между двух огней.

Так или иначе, он не ждал ничего хорошего.

Цезарь посмотрел на горизонт: корабли свернули паруса. Ветер не благоприятствовал римлянам. Им пришлось сесть на весла, что замедляло приближение к берегу. Свернутые паруса не предвещали ничего хорошего.

Он вспомнил Корнелию, дочь Юлию, мать и сестер… Скорее всего, он их больше не увидит.

Но у Цезаря не было времени на тоску о былом.

Он сглотнул слюну, наблюдая за продвижением врага.

Воины Анаксагора были в пятистах шагах и быстро приближались. Греки держали не длинные сарисы, обычные для фаланги, а короткие копья, готовые в любой миг взметнуться в воздух. Это заставило Цезаря насторожиться.

– Стройтесь черепахой! – крикнул он во все горло.

Щиты были подняты.

Центурии приготовились к бою.

Скоро на них хлынет железный дождь.

Митиленская фаланга

Стоя чуть позади линии боя, Анаксагор прикидывал, когда нужно бросать пилумы. Если бы римляне не построились в защищенные со всех сторон «черепахи», спрятавшись за щитами, удар, который его люди собирались нанести через несколько мгновений, был бы смертельным. Им даже не пришлось бы драться в рукопашном бою. Но при таком построении часть вражеских воинов может уцелеть. Впрочем, все решит численное превосходство лесбосцев.

Он посмотрел назад, на море: римские моряки налегали на весла, но корабли еле двигались, и до берега оставалось еще далеко. Более чем достаточно времени, чтобы устроить безупречную бойню. Спешка на войне ни к чему: убивать нужно продуманно и не спеша. Неторопливое движение войск в решающую минуту приводит врага в замешательство. У неприятеля есть время осознать неизбежность своего поражения и смерти, что нередко толкает его к бегству. А когда враг бежит, все оказывается еще проще. Потому Анаксагор не торопил своих людей. Он даже не приказал им двинуться вперед.

Всему свое время.

Он выжидал.

Пока не понял, что Феофан нетерпеливо смотрит на него. Этот никчемный человек, ничего не смысливший в войне, умел лишь одно – писать письма и заключать договоры с проигравшими. Его нетерпение придавало Анаксагору еще большую уверенность. Уж он-то знал, как воевать.

Он сквозь зубы сосчитал от десяти до одного, чтобы начать в нужное мгновение: Δέκα, ἐννέα, ὀκτώ, ἑπτά, ἕξ, πέντε, τέτταρες, τρεῖς, δύο, εἵς…[79] И после завершения отсчета крикнул:

– Бросайте пилумы, живо!

Римские центурии возле Митилены

На глазах Цезаря небо потемнело. Облако из более чем тысячи копий застило солнечный свет. Это должно было посеять панику среди римлян.

Пилумы свистели в воздухе, неумолимо устремляясь к цели.

Стук при столкновении с римскими щитами, временами пронзаемыми насквозь, громовым эхом отдавался в ушах молодого трибуна.

Он слышал вопли легионеров, державших щиты над головой: железный дождь насквозь проходил через их руки.

– А-а-а-а!

Крики неслись со всех сторон.

Цезарю повезло: его щит остался цел. Он был на передовой, как и его дядя в битве при Аквах Секстиевых, чтобы показать солдатам пример, но враги, желая действовать наверняка, осыпали копьями срединную часть римского строя: это увеличило бы число убитых и раненых. Раненых было бы больше, чем убитых, но в любом случае потери оказались бы неисчислимыми. Так и случилось – но ни один квадрат не распался, мертвые и тяжелораненые оставались в середине «черепахи». Их было много. Слишком много. Легионер, стоявший рядом с Цезарем, внезапно выронил щит. Копье сломало ему руку, и он больше не мог обороняться.

– Прости, трибун, – пробормотал солдат, глотая слезы от боли.

– Ничего, – пробормотал Цезарь. – Вот-вот начнется рукопашная. Держи…

Он собирался сказать, что щит надо держать вплотную к телу, защищаясь от врага, но тут заметил, что копье раскололось, крепко засев в щите и сделав его бесполезным.

На мгновение у Цезаря остановилось сердце.

Это был миг откровения.

Цезарь впился глазами в сломанное копье: это был римский пилум. Только пилум ломался так: древко отскакивало, а железное острие оставалось в щите, делая его непригодным в бою…

Он быстро огляделся и заметил, что все щиты у его легионеров утыканы наконечниками пилумов, десятками, сотнями наконечников. Их собственное метательное оружие ранило или убивало их же самих. Где солдаты Анаксагора раздобыли пилумы? В римском лагере? Но… неужели Лукулл и Терм оставили в лагере груды копий, не погрузив их на корабли? Больше вопросов он не задавал. В кипении битвы разум работал быстрее. Цезарь стремительно сопоставил события и обстоятельства, и все встало на свои места: Лукулл был правой рукой Суллы на Востоке, а Сулла всегда желал смерти Цезаря, который осмелился перечить ему, отказавшись развестись с Корнелией и жениться на какой-нибудь матроне из окружения самого Суллы. А Сулла никогда никого не прощал. Публичное прощение было лишь видимостью. Он все еще ненавидел Цезаря. Ненавидел и боялся, потому что Цезарь был племянником известно кого. Он вспомнил слова дяди Мария: «Мои враги – это и твои враги, и они простят тебе все, кроме одного: Сулла никогда не простит тебе того, что ты мой племянник, а Долабелла, его правая рука, его кровожадная собака – тем более. Прости, но тебе придется с этим жить. И постараться уцелеть».

Цезарь ясно, отчетливо видел, что все это подстроено ради его погибели. Диктатор не пожалел даже шести римских центурий.

Митиленцы продвигались вперед.

Цезарь выглянул из «черепахи», оглушенный криками раненых, и устремил взгляд в сторону моря. Корабли еще не достигли берега.