— Вот это да! Против такой стремнины на веслах не выгребешь. Да и под парусом… Если ветер попутный, потащит, а ветер сменился — и, пока парус спускаешь, снесет вниз ровно до того места, где парус поднял. Посему остается одно: тащить лодки бечевой. Свяжем все три гуськом, нагрузим — и вперед по бережку! Ну, кто смелый?

Федор вызвался первым. Потому что ему нравился старик Муни, несокрушимый и каменно спокойный в схватке и до смешного (а он нисколько не боялся быть смешным — и в минуты всеобщего уныния мог нарочно подставить себя, чтобы поднять дух) забиячливый и азартный в споре. Он надеялся, что в команде Муни само пройдет то мрачное настроение, в коем он пребывал уже месяц, как только увидел чернеющую виселицу на островке.

И вот — Санта-Крус. Река, берега которой видели пока не более белых людей, нежели залив Святого Юлиана — казненных белых людей. Не было на этих берегах ни мятежей, ни казней, ни хотя бы заговоров. Тишина, безлюдье, покой, мир… Ну, теперь пришли мы, белые, и принесли все это с собой! На миг Федору стало даже смешно: ни заговоров, ни мятежей, ни казней — пока не пришла милосердная религия всепрощения и непротивления злу…

…В первые часы англичанам местность, по которой они шли, показалась бесплодной пустыней. Землею, наказанною за что-то Господом! Но уже с обеда (приготовив все с вечера, вышли утром) путешественники-пираты вступили внутрь южной Патагонии — страны, белым людям мало известной даже понаслышке. Ведь из сотни европейцев девяносто девять о ее существовании даже не подозревали…

Воды реки стали постепенно прозрачными и чистыми. Иногда плескалась рыба. Неровное дно реки здесь (и, очевидно, выше так же) было сложено из твердых пород и не размывалось, оттого и муть исчезла. Было холодновато — зато никаких насекомых, столь досаждавших в бухте Святого Юлиана. Река текла в широкой, миль До пяти, долине, местами расширяясь до десятка миль. Эта долина с обеих сторон ограничивалась удивительно крутыми и ровными, точно ножом отрезанными, склонами. Ближе к урезу воды встречались прямо-таки отполированные места!

Зверья и птиц здесь было даже не изобилие. Просто они были непуганными и подпускали человека с оружием на десять шагов. Муни обнаглел и придумал небывалую охоту: на зайца с… дубинкой! И наколотил их за три часа двадцать две штуки. Из мяса он оставлял одну только филейную часть, наиболее нежную. Остальное использовал как приманку для более крупного зверя. Федор же упражнялся с луком, ловчась убить двух зайцев одной стрелой. Пока не выходило, но могло, кажется, выйти.

Пирамиды испражнений гуанако, похожие на груды темных фиников, высились то тут, то там — но самих животных покуда видно не было. В заводи, где течения почти не было, ковром покачивались дикие утки всевозможных расцветок. Они беспрерывно клохтали. Люди не стали их тревожить. Оживление вызывали только прилет новых птиц да отлет здешних: утки проделывали это с шумом; при взлете помогали себе лапами и оставляли на воде белопенный след…

Высоко в небе парили стервятники. Красиво парили, по-королевски величественно. Хотя вблизи эти трупоеды, насквозь провонявшие дохлятиной, были мало симпатичны. Но их неспешные воздушные хороводы были непередаваемо изящны…

День кончился. В сумерках ветер посвежел и вдруг, около полуночи шквал с юга сорвал и унес палатки. Потом сорвал с людей одеяла и с тарахтеньем покатил по гипсовидной земле котелок и сковородку, которые хозяйственный Муни взял с собой. Еле англичане собрали свое имущество — и стали в дальнейшем обвязываться поверх одеял, да еще и друг к другу себя — на всякий случай — привязывали. Местность ровная, укатит в реку и все — в ледяной воде, да связанный, потонешь прежде, чем товарищи помочь смогут. Да и прежде, чем остальные поймут, что же случилось…

На второй день, впервые на этих берегах, им встретились гуанако. Две самочки, вожак и один малыш («чуленго» по-испански). Они спустились к реке ярдах в двадцати от англичан. Первым шел вожак — красивый, высокий, с длинной бело-коричневой шерстью. Он поднял голову и напряг уши, глядя по сторонам. Приостановился. Англичане замерли, стараясь не дышать. Не обнаружив ничего угрожающего, самец лениво, как бы нехотя, двинулся далее.

Все гуанако, каких до сего дня видел Федор, либо скакали бестолково, либо уж двигались медленно, глядя на мир равнодушно и даже не без презрения. Вожак подошел к воде, а самки стояли неподвижно, дожидаясь приказа или разрешения. Англичане застрелили из луков самца и одну из самочек. На сей раз не ради мяса, а ради шкур: ночи здешние очень уж холодны, да еще и ветрены. Будь на тебе хоть два шерстяных одеяла — продует насквозь! А неровный, но густой мех гуанако отлично защищал и от ветра, и от мороза…

Поднимаясь все выше по реке, англичане достигли места, где река сузилась до сотни ярдов с четвертью, а течение ускорилось настолько, что от воды слышался глухой шум. Это по дну течение перекатывало камни!

Мух здесь не было — зато нигде Федор во всю жизнь не встречал такого великого множества мышей! Они здесь были особенные: грациозные, тоненькие, проворные и большеухие.

На второй день около полудня встретили впервые здешних туземцев. Язык их на слух сильно отличался от языка тех патагонцев, что встречались в окрестностях залива Святого Юлиана. По-испански они понимали только отдельные слова и даже — самые из них смелые — отваживались говорить. Но этот их «испанский» был едва понятен. Отдельные существительные, не связанные предлогами, иногда глаголы. К тому же у них не было доброй трети звуков, какие есть в испанском, вообще богатом звуками.

Зато туземцы эти более всего на свете любили принимать гостей. Особенно незнакомых, дальних. А тут белые люди, да такие белые, какие не воротят носа от туземцев и их нехитрой пищи! Англичанам, в общем-то, пришлись по вкусу печеные яйца диких птиц, вяленое на солнце подкопченное мясо, грибы и какие-то сладковатые коренья… Туземцев это привело прямо-таки в восторг. И тут было подано главное блюдо! Птичья ножка прямо в перьях, печенная в глиняной обмазке (белые вспомнили детство, когда каждый таким именно образом готовил птиц или хотя бы, если детство в городе провел, птичек). Размером ножка была в обыкновенный свиной окорок! Конечно, это была баснословная птица, которую на Руси, по еще византийской традиции, именовали «строфокамил», а в Англии — «страус». Здесь эту птицу именовали «нанду». Ничего, съедобно, хотя очень уж прочно мясо на кости сидит…

Дрейк загорелся: покажите ему, как охотятся на этого нанду! Патагонцы согласились хоть сегодня!

Оказалось, что страусы бегают с такой скоростью, что их не могут настичь даже собаки. По слухам, у северных патагонцев, в междуречье рек Черной и Красной (их устья корабли Дрейка прошли незадолго перед той бурей, в которой потерялся «Лебедь»), есть якобы специально обученные лошади, способные подолгу мчаться с тридцатимильной скоростью по каменистым косогорам, внезапно останавливаться и моментально менять направление. И они якобы могут догнать страуса, не сбросив седока, если он сидит крепко. Некрепко сидящие при такой охоте частенько ломают себе шеи, вылетая вперед при резких остановках.

Но это на севере. А тут охотятся на страусов совсем иначе. Никто не пытается их догонять, а делают вот как: готовят чучело страуса, изнутри пустое: неощипанная шкура, натянутая на плетенный из лозы каркас, в шею вставлена палка, чтобы голова не болталась. Охотник надевает это чучело на голову и плечи, выбирает стаю страусов, пасущуюся в более высокой траве, чтобы ног видно не было, и подбирается сзади.