И сорвалась птица, и кинулась на Рязанку!..

Алена, потрясенная, окаменела, глядя, как упавшая на пол ведунья пытается обожженными руками оторвать сатанинскую птицу от своего горла. Оторвала, отбросила — и тут же вокруг нее кровь растеклась.

— Силу… прими… — прохрипела раздавленным, разодранным горлом Степанида. — Силушку…

Рядом с гибнущей ведуньей раскинула обессилевшие крыла Гагана. Тело — отдельно, черная голова с острым, железного блеска, окровавленным носом — отдельно… И таяла, таяла, одни очертания остались — да и сгинули…

— Давай! — Алена бросилась на колени и поймала замотанную тряпкой руку ведуньи.

— На…

Слабое пожатие ощутила жадная Аленина рука — и ничего более.

Алена быстро поднялась и отступила к двери, чтобы не видеть, как будет помирать Рязанка.

Хотя и видеть-то было нечего — так крепко свернула Гагана ей шею, что лицо глядело чуть ли не в пол, пусть и лежала Рязанка на спине. Тело не шевелилось, хрип угасал — и всё… и всё…

Алена громко дышала от возбуждения и злобного восторга. Только свое дыхание она сейчас и слышала.

— Тебя одолела — и всех одолею! — негромко произнесла она. — О-то-то, бесица, моя сестрица… валяйся, блядина дочь…

Сила Рязанки еще не ощущалась. Но уже искала она себе местечко, уже обживалась в Алене, дополняя буйную силу Кореленки. Теперь Алена сделалась ведуньей, способной не только отдавать, но и принимать. И не было более преграды между ней и Владимиром — она уже предчувствовала, как помчится по его следу, как учует слабину в его медной стенке, как грудью прошибет преграду, как при помощи камня Алатыря одолеет его, покорит, в бараний рог согнет, под ноги себе метнет! И что же она с ним сделает?!

О господи, а в самом деле — что?

Ну, не любить же она его будет после всех этих сражений…

Что может сделать яростная баба с мужиком, которого, одолев, сама себе под ноги бросила? Да отпихнуть чеботком и дальше пойти — вот что!

Дальше? Ладно — дальше. А куда? К кому?

Нет теперь для Алены чужих полюбовников. Все — доступны! Всех себе покориться заставит! С дарами к своему порожку пригонит!

Вот еще немного — и подскажет ей новая силушка, где припрятан бел-горюч камень Алатырь. И встанет на него Алена босыми ногами, и удержится на шероховатой шкурке, похожей на застывшую серую пену, и, пропустив сквозь себя идущую из глуби земной в глубь небесную силу, возвысится над всеми, как дуб булатный со стволом булатным, и ветвием булатным, и листвием булатным!.. О-о-о, неуязвима она станет и непобедима!..

Застонала Алена от восторга предвкушенья.

И отозвался камень Алатырь.

Словно дрожь по нему прошла, всколыхнув застывшую пену, и по воздуху до Алены докатилась.

Она увидела камень — Рязанка, зная ее неспособность к угадыванью, даже не потрудилась его прикрыть хоть рогожкой, а просто сунула за прислоненное к стене в сенцах большое корыто.

Камень лежал, и под ним был узкий, еле руке протиснуться, колодец, и по тому колодцу медленно шел вглубь черный ком, а ровный свет от камня продвигал его, невзирая на сопротивление, всё далее и далее.

Если вооружиться силой камня Алатыря — вверх дном Москву поставить можно! Все клады заговоренные из земли вызволить, все наряды скупить да в свои сундуки запереть! Дунюшку… да что Дунюшка! Разве она — царица? Жалкая, брошенная, всего лишенная — и мужа, и сыночка, кто она? И что у нее от прежнего величия осталось?..

Спросила себя Алена — и поняла вдруг, что осталось у Дунюшки. Та — любила! Бестолково любила, по-бабьи, и хоть могла понять умом, что нужно бы бросить блудного мужа на произвол судьбы, а самой скрыться вместе с сыном, а сердцем допустить этого не пожелала. Вот и сейчас, сию минуточку, сидит всеми брошенная, на постриг обреченная государыня Авдотья Федоровна в тоскливых своих царских покоях и — любит…

Черта ли в такой любви?..

Коли встать на Алатырь, да налиться от него ослепительной, острой, пронзительной, булатной, всепобеждающей красой, да явить эту красу миру, да повести оком, да поиграть плечом!.. Может, для того и была диковинная встреча на Девичьей улочке, чтобы приоткрыть Алене ее будущее?..

И встала мысленно Алена на камень Алатырь, и увидела, как дорожки от него разбегаются, и прелесть тех дорожек была в том, что по всем по ним можно было идти одновременно. На первой, главной, врагам, Милославским с Хитрово, мстить кроваво, на второй, тоже главной, с Владимиром да с Анисьей поквитаться, упечь Анисью куда-нибудь в сибирскую украину, тогда и он покорится, на третьей дорожке богатство себе отыскать, на четвертой — над всеми людьми возвыситься, и есть у непобедимой ведуньи такая возможность!..

Вдруг Алена негромко ахнула.

Она поняла одиночество Рязанки.

Видно, сила, переданная в смертный миг, наконец-то обжилась и заговорила без голоса.

Степанида могла за версту учуять именно того мужика, который даст ей бабье счастье, могла и приворожить столь крепко, чтобы глядел, да не замечал ее кривого ока, могла — и Алена теперь могла то же самое ничуть не хуже. Да только не желала. Гордость не дозволяла! Было в этом для нее некое унижение, было это для нее всё одно, что над связанным измываться…

И гордость та вместе с силой в Алену вошла.

Как будто не в эту ночь, а всю жизнь Степанида на камне Алатыре стояла, выпрямившись, и не могла нагнуться, чтобы подобрать с земли хоть грош медный. Ниже ее достоинства было спину гнуть — вот какая созрела в ней гордость, обременяющая душу многими ненужными вещами — брезгливостью к хитреньким бабьим затеям, неуважением к богатству, предпочтением честного одиночества…

Дико стало Алене. Поняла она, что от многого в жизни заставит ее отказаться этот предсмертный подарочек. И от Владимира — прежде всего. Злость Аленина скрутит его в бараний рог — это да! Этого уж не миновать. А гордость не позволит от скрученного целованье принять…

Будь ты неладна, покойница Рязанка… Вот и помирала бы с этой гордостью. Нечего такие подарки передавать… Вот уж воистину — бери мое добро и горе-злосчастье в придачу…

Малая, но чуткая сила Рязанки между тем трудилась, пробуждала в Алене зрение, нюх и еще что-то, владеющее каждым прозрачным волоском на коже. Вдруг ощутилась разноголосица травных запахов от пучков, развешанных по стене возле печки. Особо протянулась струйка от невзрачных корешков, и словно голос подали те корешки — уймись, свет, успокойся…

Не успела Алена сердито осмыслить, в какое положение поставила ее ведунья, ею же и погубленная, как почуяла — за стеной кто-то стоит. Кто-то пришел ей в ноги поклониться, власть ее над собой признать. Ежели есть запах у покорности — то прошел он сквозь бревенчатую стену и ощутился явственно.

Возликовала сдуру Алена — ведь на поклон мог прийти только один человек, Владимир, ведун затравленный и непокорный. А коли сам пришел — так ведь и принять не грех? Ущерба-то гордости не выйдет?..