Оказывается, перепутал с Комарово, когда отдыхал в творческой командировке от Союза писателей. И вдруг целый автобус из Хельсинки. И одни бабы.

А утром встал на колени и просит у Валюхи прощения.)

И Алексеев обнаружил Глеба в 5-м отделении милиции. Бутылку Глеб купил, но по дороге обратно ему повстречался китаец. И Глеб его решил прямо под «детским грибочком» угостить. А тут как раз объезд.

Китайцу-то что: он и без водки косой – сидит себе и так добродушно улыбается. И его сразу же отпустили. А Глеба тут же загребли и посадили в хмелеуборочный комбайн. И уже в «обезьяннике», заскучав, Глеб надумал такую перекличку. Видит, одни джигиты, тогда еще «в сортире не «мочили», и решил их всех выстроить по росту.

И дает им команду:

– Гусейновы, по порядку номеров рассчитайсь!!!

И джигиты его по полной программе и рассчитали. Хорошо еще, подоспел Алексеев.

– Ребята, – кричит, – не бейте! Это наш Есенин!

А уже на дому Глеб обнажил развороченное в рукопашном бою плечо, и для дезинфекции Валюха его протерла увлажненным в растворе марганцовки тампоном стерильной ваты.

Однажды я у Володи Корнилова спросил:

– А как ты, Володя, относишься к Глебу Горбовскому?

И Володя ответил:

– Поэт.

И однажды спросил у Глеба:

– А как ты, Глеб, относишься к Володе Корнилову?

И Глеб ответил:

– Жид.

Перед посадкой в такси (за исключением варианта с доставкой на дом) Глеб в принудительном порядке обязан мне предъявить свои ключи. Но на этот раз поручение Алексеева оказалось гораздо ответственнее. Сначала я должен доставить Глеба Коле Коняеву.

(Когда-то этот самый Коля ходил чуть ли не в диссидентах, а в настоящее время возглавляет православное крыло питерских литераторов. Несет свой тяжкий крест и недавно накропал воспоминания о Коле Рубцове, а предисловие поручили Глебу. И теперь Глебу причитается гонорар.)

А уже потом, сопровождая Глеба в качестве телохранителя, я обязан в целости и сохранности доставить на Кузнецовскую не только самого Глеба, но также и его гонорар. (Все это бы мог проделать и сам Алексеев, но его у Коняевых не очень-то долюбливают. Примерно раз в неделю, будучи в состоянии душевного подъема, как правило, часа в три ночи Володя набирает номер их телефона и признается, что «сильно сомневается в Колиной набожности».)

Передав мне Глеба с рук на руки прямо у схода с эскалатора, удерживая нас (как потом выяснилось) в поле зрения, Алексеев короткими перебежками сопровождал наш эскорт по другой стороне улицы, и на углу Марата и Кузнечного Глеб вдруг уселся на поребрик и, вытащив из кармана плоский флакон, жадно к нему прильнул… Прицелился пустой стеклотарой в урну, и шкалик, ударившись, точно в обруч баскетбольного кольца, отскочил на проезжую часть. И Алексеев все еще сомневался, идти ему вместе с нами или не идти: с одной стороны, венчая гонорар, корячится выпивон, но с другой, – создает моральное препятствие Колина православная набожность.

Уже миновали рынок, и, выйдя на финишную прямую, Глеб опять останавливается.

– Запели… – и снова присаживается на поребрик.

Я тоже останавливаюсь:

– Кто?

Оказывается, одоленцы. На языке Глеба Горбовского это означает «давай передохнем».

Над каждым коленом у Глеба имеется объяснительная татуировка. На одной ноге – ОНИ. А на другой – УСТАЛИ. И на такой рефрен у Иванова-Запольского даже сложилась песня.

– Где-то, – говорю, – здесь… – и разворачиваю с Колиным адресом шпаргалку.

Глеб поднимается, и мы с ним двигаемся дальше.

…На повороте с Владимирского на Разъезжую откуда ни возьмись выныривает Алексеев. До Колиного крыльца уже подать рукой. Глеба штормит, и Алексеев все еще колеблется.

Удерживая дистанцию, фиксирует место назначения и, помахав нам на прощание ушанкой, оставляет нас в гордом одиночестве.

Теперь мне хана – хотя бы никого не было дома. Но, вопреки моему желанию, в окошке, точно в «избушке на курьих ножках», горит свет. Держась за поручни и преодолевая крутизну ступенек, я подтягиваю Глеба на линию огня.

В ответ на звонок за дверью шуршание шагов и следом испуганный женский голос.

– Кто там?

Глеб подбоченивается:

– Валя, это я… (потом оказалось, Марина, Глеб ее перепутал с Валюхой).

Придерживаясь дипломатического статуса, мы берем интервью через зачехленную амбразуру. Недавно Коля вышел из больницы, и сейчас он в библиотеке разбирает архив.

(В качестве целебного источника Марина Глеба тоже недолюбливает, но в ранге первой леди вынуждена его принимать.)

Но Глеб ее даже не слушает.

– Давай, – ворчливо хрипит, – открывай…

Еще теплится огонек: а вдруг не откроет.

И все-таки открыла.

Конечно, не Мадонна, но по-своему даже лучезарная. (Татарские скулы и византийской конфигурации отчетливо выдающийся нос. Размер нестандартного профиля укладывается в славянский характер.) И принимает позу защитницы отечества, поставившей перед супостатом заградительный шлагбаум.

Особо не церемонясь, Глеб держится, как у себя дома.

– Справь, – замечает, – что-нибудь на стол…

Марина повторяет:

– Николая нет дома…

Я говорю:

– Может, пойдем…

Глеб (совершенно не стесняясь верующей женщины):

– Молчи, б. дь, гнида… – это, значит, мне.

Я смотрю на Марину, а Марина смотрит на меня. И, жертвенно сманеврировав, берет весь огонь на себя.

Глеб между тем спокойно снимает пальто и так же деловито, вешая его на крючок, даже не промахивается. Крючок имеет форму резного петушка.

И вдруг, словно помиловав сразу и меня и Марину, доверительно ей сообщает:

– Свой человек… Михайлов…

(Точь-в-точь, как и тогда, еще в 97-м, в парке нищему, когда велел мне дать ему тыщу.)

Глеб плюхается на расписную скамью и, наклонившись, развязывает шнурки.

– Ну, что стоишь, – поднимает на меня голову, – раздевайся…

Я снимаю зимнюю куртку и, виновато помявшись, напяливаю ее на резную курочку. Глеб по-хозяйски уже нашарил себе шлепанцы…

– Ну, что стоишь, – еще раз повторяет Глеб и, опережая хозяйку, приглашает меня в столовую.

Посередине горницы продолжением русской сказки свежеструганый стол. На стенах – иконы и лики и разве что не хватает горящих в лампадках свеч. Ни дать ни взять – вылитая Лавра.