Берег возле Александровского поста был заполнен людьми и завален вещами. Царила обычная в таких случаях суматоха, ругались мужчины, сновали женщины, плакали дети. Никак не могли договориться, кто пойдет первой партией, пока руководство не взял на себя Аполлон Давыдович Лохвицкий, правитель губернской канцелярии, человек, «камчадалам» хорошо известный, а потому его указания были для них весомы.

В течение полутора часов Лохвицкий определил очередность движения. Начальник поста есаул Имберг лежал больной, но распоряжения отдавал. Он направил в Кизи налегке двух солдат — предупредить Мариинский пост о передвижении гражданских лиц и подготовиться к их переправе через озеро. Еще трех человек — двух матросов и толмача — Имберг назначил проводниками, и вторая эвакуация многострадальных «камчадалов» началась.

Она была по времени короткая, а по мытарствам, пожалуй, превосходила первую. Сухих участков на тропе не было: люди брели где по колена, а где и по пояс в каше из грязи, снега и воды; места, где эта жутко холодная и мерзкая смесь доходила лишь до щиколотки, считались счастливыми. Однако никто не жаловался: все понимали, что перед лицом возможной гибели их невзгоды не значат ничего.

К тому времени, как началась высадка петропавловцев на берег залива, художник Любавин уже день сидел под замком. Поскольку арестантской на посту не было, его заперли в продуктовой кладовой, в которой было довольно-таки холодно.

Посадил его туда прибывший из Мариинского поста лейтенант Мацкевич с двумя матросами. Он предъявил Имбергу предписание контр-адмирала Невельского, в котором было сказано: «…задержать художника Любавина и передать лейтенанту Мацкевичу для препровождения под охраной в Николаевский пост». Есаул изумился несказанно, однако приказ есть приказ, им не изумляются, а руководствуются, посему он встал, преодолевая цинготную боль в ногах, проковылял с помощью костыля к закрытой двери в соседнюю комнату и поманил Мацкевича:

— Тут он.

В «гостинице», превращенной в «мастерскую». Любавин рисовал своего хранителя-попутчика Семена Парфентьева. Увидев вошедших, сердито отложил альбом:

— Алексей Константинович, я же просил не мешать, когда я работаю… Здравствуйте, Владимир Ильич.

Он был знаком с Мацкевичем. Тот в ответ молча поклонился.

— Андрей, тут такое дело… — замялся Имберг. — За тобой пришли.

Любавин встал. Парфентьев тоже поднялся, но Имберг сделал ему знак: сиди.

Мацкевич козырнул и сухо сказал:

— Господин Любавин? Согласно указанию контр-адмирала Невельского я должен вас задержать и доставить под охраной в Николаевский пост.

— За что? Чем я провинился? — холодно спросил художник.

— Не могу знать. Я лишь исполняю приказ. У вас есть где запереть задержанного? — обратился Мацкевич к начальнику поста. — Хотя бы до завтра.

— Только в кладовой…

Так Андрей Любавин, то бишь Андре Легран, то бишь Анри Дюбуа, оказался под замком. Хотя «под замком» — это довольно условно. Кладовая полуземлянка немного в стороне от казармы — замка как такового не имела, запиралась на деревянную щеколду. От кого ее запирать-то? Только от диких животных, а от них достаточно и простой задвижки. Поэтому Мацкевич, во исполнение приказа, поставил у двери часового из прибывших с ним матросов. Они должны были сменять друг друга каждые шесть часов. Часовой сидел на чурбачке, поставив ружье меж колен, от нечего делать смолил цигарку и развлекался, наблюдая за эвакуационной суматохой. Он обратил внимание на одного вновь прибывшего: в отличие от остальных тот не бегал, не суетился, а напротив — неторопливо ходил по территории поста, осматривал строения, иногда почесывая русую шевелюру или поглаживая рыжую бороду и сокрушенно покачивая головой.

— Слышь-ко, служивый, — обратился он к часовому, — и где мне, значитца, начальника найти?

— А он болееть, кажись, скорбутом. Вона в той избе лежить, — показал цигаркой матрос.

Рыжебородый — это был Степан Шлык — двинулся в указанном направлении, а к часовому немного погодя подошел чернявый казак:

— Эй, матрос! Тебя твой командир кличет.

— Я ж на посту…

— Меня послали подменить.

— А где он? Чего сам не пришел?

— В казарме он, с «камчадалами» зубатится. Беги, срочно требует.

Часовой убежал. Едва он скрылся за толпой петропавловцев, Устюжанин открыл дверь кладовой. Любавин лежал на топчане.

— Чего развалился? Живо, ноги в руки — и в лес! Давай за мной, бежко-бежко, но не бёгом.

Они затерялись в толпе, вынырнули из нее возле самого леса и скрылись в чаще. Никто их не заметил, как и они не видели выскочивших из командирской избы Мацкевича со злосчастным часовым.

— Что ты задумал? — тяжело дыша после получасового проламывания сквозь чащобу, спросил Анри (теперь уже можно было сбросить с себя порядком надоевшую маску художника Любавина). — Ты же не сможешь вернуться.

— Не смогу, — присев на сухую валежину, согласился Григорий. — Но кем бы я был, если бы бросил побратима в беде?

Анри присел рядом:

— Ты уверен, что в беде?

— А ты нет? — криво усмехнулся Вогул. — За тобой хвостик тянется. На Охотском тракте тебя Муравьева узнала? Узнала! Одного этого достаточно.

— Катрин не выдаст, — убежденно сказал Анри. — Она меня по-прежнему любит.

— А ты ее?

— И я ее.

Сказал и вдруг задумался: а как же Анастасия? А Коринна, наконец? Они же не те женщины, которых использовал и забыл.

— Что ж она не пошла с тобой? — тянул свою линию Вогул.

Анри посмотрел ему в глаза — серьезные, без тени насмешки — и ответил тоже серьезно:

— Она католичка, а католички от живого мужа не уходят. Поэтому я должен убить Муравьева.

— Теперь тебе это вряд ли удастся. Да и мне — тоже. У меня одна дорога осталась — подальше от России.

— Сочувствую.

— А-а, — махнул рукой Вогул, — где наша ни пропадала!

— Нам еще отсюда выбраться надо.

— Выберемся! Я разговорчик один услыхал, оченно антиресный. Эти посудины, что на рейде стоят, с Камчатки ушли, от англичан с французами, а теперь их тут ждут и крепко опасаются. Нам надо дождаться прихода твоих соотечественников и пробраться на их корабль. Паспорт французский у меня с собой, у тебя, думаю, с этим тоже порядок.

— Порядок, — подтвердил Анри.

— Вот и ладненько. Я тут за зиму все кругом облазил и юрташку одну охотничью приметил. Вот мы в ней на пару дней сховаемся, а потом на берег выйдем, к Клостеркампу, и лодку поищем, гиляцкую, али мангунскую, без разницы, лишь бы на волне держалась.

3

Ледовая обстановка в проливе не улучшалась. Эскадра Завойко была готова в любой момент сняться с якоря, но от Новограбленова не приходило никаких известий. А 8 мая показались три военных корабля — большой фрегат, винтовой корвет и бриг. Они шли к заливу под всеми парусами, но, заметив русские суда, перестроились: фрегат и бриг остались в отдалении за Клостеркампом, а корвет вошел в залив и поднял английский флаг. Он приблизился к «Оливуце» на расстояние меньше 5 кабельтовых и сделал три выстрела из носового орудия. Ядра просвистели мимо. «Оливуца» не осталась в долгу: из ее трех ответных ядер одно попало точно в середину парохода, повредив надстройки. Англичанин тут же развернулся и ушел к своим.