– Интересно, что же все-таки случится с нами? – зеваю я; сон наконец начинает наваливаться на меня.

– Не знаю. Поживем – увидим.

– Вот занятно будет, – бормочу я и умолкаю.

Скафандр говорит, что пошел уже двадцатый день.

Мы спустились в предгорья с дальней стороны того хребта, что был виден со склона в начале пути. Я все еще жив. Давление в скафандре понижено, чтобы уменьшить потери из-за утечки, – скафандр решил, что это все же не дыра, просто его наружный слой истончился во время нашего падения. Теперь я дышу чистым кислородом, что позволяет заметно снизить давление. Может, это совпадение, но у еды из трубки регенератора после переключения на чистый газ улучшился вкус.

У меня в животе постоянная тупая боль, но я учусь жить с ней. Я думаю, что меня это перестало волновать. Умру я или останусь жить, не важно: волнения и жалобы не повысят мои шансы. Скафандр не знает, что ему об этом думать. Он не знает, оставил ли я надежду или устал от всего этого. Я не считаю себя виноватым в том, что он растерян.

Я потерял камеру.

Восемь дней назад я пытался снять странную, похожую на человека скалу высоко в горах, и тут камера выскользнула у меня из пальцев и упала в трещину между двумя валунами. Скафандр, казалось, был расстроен не меньше меня; в обычной ситуации он просто поднял бы любой из этих камней, но теперь мы даже вдвоем не смогли сдвинуть с места ни один.

Мои подошвы стали бесчувственными и огрубели, идти мне теперь гораздо легче. Я вообще становлюсь все бесчувственнее. Когда все это закончится, я наверняка стану лучше. Но стоит мне об этом заговорить, и скафандр издает скептические звуки.

В последние дни я видел несколько прекрасных закатов. Они, наверное, все время были такими, только я не замечал. Теперь я наблюдаю за ними специально – сажусь, чтобы увидеть всю ширь и глубину подрагивающего воздуха планеты, смотрю, как высокие облака сбиваются и меняют форму, поднимаются и опускаются, как различные уровни и слои атмосферы меняют цвет и ворочаются, словно гладкие безмолвные ракушки.

Заметил я и маленькую луну, которой не видел прежде. Я сдвигаю наружные очки как можно выше и сижу, глядя на серый лик спутника, когда мне удается обнаружить его на небе. Я попенял скафандру – как же он не сообщил мне о наличии луны. Не думал, что для тебя это важно, ответил скафандр.

Луна бледная, хрупкая и вся изрыта оспинами.

Я пристрастился петь песни для себя. Это ужасно раздражает скафандр, и иногда я делаю вид, что в этом – главная прелесть такого вокального разгула. А иногда мне кажется, что в этом действительно главная прелесть. Песни, которые я пою, ужасны, потому что сочинитель из меня никакой, а память на чужие песни у меня довольно слабая. Скафандр утверждает, что и голос у меня к тому же отвратительный, но я думаю, это просто от злобы. Раз или два он попытался отомстить мне той же монетой, запуская в наушники слишком громкую музыку, но я в ответ пел громче, и тогда он сдавался. Я пытаюсь и его увлечь, чтобы он мне подпевал, но он только дуется.

Жил да был космонавт,

Радовался жизни,

Гравитация ему нипочем.

Все он всюду повидал,

Но вот однажды, к сожаленью,

На планету он упал,

Приземлился аварийно

Прямо в пыли слой.

Все бы было ничего,

Только худшее его впереди ждало.

Спутником его одним,

Да, одним-единственным,

Был скафандр тру-лю-лю,

Всего мешок с говном,

Он считал, что человек в нем

Неотесан, хамоват

И что лучше бы его выставить за дверь.

(Хором:)

Выставить за дверь, выставить за дверь,

Выставить за дверь, выставить за дверь!

И так далее. Есть и другие куплеты, но в основном на тему секса, а потому довольно утомительные – сочные, но однообразные.

Волосы у меня растут. Уже появилась бородка.

Я начал мастурбировать, хотя далеко не каждый день. Все это, конечно, уходит в переработку. Я заявляю, что скафандр – моя любовница. Его это ничуть не забавляет.

Мне не хватает моих обычных удобств, но секс, по крайней мере, может быть воссоздан подручными средствами, тогда как все остальное кажется нереальным – не более реальным, чем сновидения. Теперь я кое-что вижу во сне, обычно одно и то же. Я лечу куда-то. Не знаю, что это за транспорт, но почему-то мне известно, что он движется. Может, космический корабль. А может, самолет, или поезд, или морское судно… Не знаю. Но происходит всегда одно и то же: я иду по мшистому коридору мимо растений и меленьких прудиков. Снаружи – когда мне это видно – какой-то пейзаж, но я не обращаю на него особого внимания. Может, это вид планеты из космоса, может, горы или пустыня, а может даже, подводный мир. Мне все равно. Я приветственно машу знакомым. Я ем какую-то закуску, чтобы дотянуть до обеда, на моем плече полотенце. Кажется, я собираюсь поплавать. Воздух свежий, и я слышу, как из колонки доносится прекрасная музыка; я ее почти узнаю. В чем бы я ни находился, оно движется очень ровно и тихо – никакого звука, вибрации, никакой суеты; все очень надежно.

Я по достоинству оценю все это, если когда-нибудь увижу снова. Тогда я пойму, что значит чувствовать себя в такой безопасности, когда все твои прихоти исполняются, когда ты ничего не опасаешься и уверен в себе.

В этом сне я никогда никуда не попадаю. Каждый раз я просто иду. Сон всегда один и тот же, всегда одинаково приятный, начинается и заканчивается в одном месте, все вокруг остается без изменений, все предсказуемое и отрадное. Все ясное и четкое. Я все вижу и ничего не упускаю.

Тридцатый день. Горы остались далеко позади, и я иду – мы идем – вдоль древнего лавового туннеля. Я ищу какую-нибудь трещину внизу: думаю, было бы забавно пройтись и внутри туннеля – места в нем, кажется, достаточно. Но скафандр говорит, что, следуя вдоль туннеля, мы идем не совсем в нужном нам направлении, база немного в другой стороне, хотя мне кажется, мы уже достаточно близко. Он потворствует мне. Я этого заслуживаю. Я уже больше не могу сворачиваться калачиком по ночам. Скафандр решил, что мы теряем слишком много кислорода, сращивая каждый раз конечности, так что мы перестали. Поначалу я ненавидел ощущение тесноты, когда нельзя почесаться, но теперь я особо не возражаю. Теперь мне приходится спать, засунув свои руки и ноги в руки и ноги скафандра.

Лавовый туннель загибается, уходя совсем в другом направлении. Я стою, глядя на него, – он петляет и теряется вдалеке, на крутом склоне потухшего щитового вулкана. Черт бы его драл – не в ту сторону.

– Ну что, спустимся и пойдем куда нужно? – говорит скафандр.

– Ладно, идем, – ворчу я.

Я спускаюсь. Я потею. Я вытираю лоб под шлемом, трусь, мотая головой вверх и вниз, как чешущееся животное.

– Я потею, – говорю я скафандру. – Почему ты позволяешь мне потеть? Я не должен потеть. Ты не должен позволять мне потеть. Ты, наверно, думаешь о чем-то другом. Ну-ка, давай, делай, что тебе положено.