Я не представляю, как можно, взвешивая историю не на фальшивых весах, не признать, что советский строй проявил необычную силу и провел страну раненную, но полную жизни, через самые тяжелые периоды. Представьте, что мы входим в ту войну или послевоенную разруху не с ВКП(б), а во главе с нынешней либерально-демократической тусовкой, не с Жуковым и Молотовым, а с Грачевым и Козыревым, не с солидарными карточками, а с либерализацией цен. Но ведь чтобы все это сопоставить, надо «прокатать в уме» прошлое и прикинуть себя самого в эти критические моменты, свое восприятие той реальности. Только тогда ты поймешь настоящее и освоишь будущее. Нужна рефлексия — а ее нет!

Вот, мы уже двадцать лет слышим непрерывный хор на манер греческого: «Сорок миллионов расстрелянных! Нет, шестьдесят три миллиона! Нет, двести тридцать миллионов!» Разве не поразительно — после обнародования точных и подвергнутых перекрестной проверке архивных данных о репрессиях, в университетах США в курсах истории приводятся именно эти достоверные данные, а в РФ продолжается фальсификация недавней истории. В этой какофонии люди просто вынуждены «все забыть», чтобы не быть в невыносимом постоянном конфликте с тем, что они слышат. Их память отупела, как под наркозом. И они равнодушно воспринимают любую галиматью.

Раздутый хладнокровными идеологами образ репрессий имел многоцелевое назначение. Одной из целей было разрушение чувства государственности — причем не только советской, а вообще всякой. Это в свою очередь тоже преследовало и политические, и чисто уголовные цели — отвращение к государству было необходимо хотя бы на момент приватизации почти всей государственной собственности.

Частью этой кампании стало категорическое отрицание главного инструмента государства — насилия. Кстати, сейчас мы видим, что отвращение к государственному насилию распространялось именно на собственное государство, а насилие, например, властей США вызывает у наших демократов уважение. В советской истории насилие же представлялось преступным даже в самые критические периоды, когда государственные органы были вынуждены решать срочные и чрезвычайные задачи ради спасения множества жизней граждан. Представить себя и свое поведение в такие моменты люди были неспособны.

М.М.Пришвин пишет в дневнике 1919 г., в разгар гражданской войны: «Представителя свободы коммуниста Алексея Спиридоновича я спросил:

— Как вы можете сажать людей в холодный амбар?

— Это необходимость, — ответил он, — и вы, и всякий посадит, если ему нужно будет собрать с наших крестьян чрезвычайный налог. Сами виноваты плательщики: он приходит, плачет, на коленки становится, уверяя, что у него нет ничего. Его сажают в холодный амбар, и через час он кричит из амбара: «Выпускайте, я заплачу!» Раз, два — и пошла практика, и так повсеместно по всей Советской России начался холодный амбар. И вы сделаете то же самое, если встанете перед государственной задачей собрать чрезвычайный налог». Крестьянин Алексей Спиридонович это понимал и мог толково объяснить писателю-либералу Пришвину. А в конце ХХ века этого не понимал ни либерал-интеллигент, ни квалифицированный рабочий, который перенимал способы мышления у этого интеллигента.

Поражает, насколько умнее и мудрее был даже совсем молодой Пушкин — а ведь все мы его вроде бы учили. В «Капитанской дочке» он пишет, под именем Гринева, об изменениях, произошедших в течение жизни одного поколения (в связи с тем, что капитан Миронов в крепости собирался пытать башкирина из «бунтовщиков»): «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия… Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судья, ни подсудимые».

Да, Петр Гринев начала XIX века уже считал пытку «варварским обычаем», но он прекрасно помнит и честно признает, что в 1774 г. он не сомневался в ее необходимости. Можно ли из-за этого проклинать молодого Гринева и уничтожать все жизнеустройство Гринева зрелого? Это можно только в состоянии деградации рационального сознания и способности к рефлексии.

Утрата этой способности приводит к утрате ориентиров и для адекватного восприятия современности. Ведь наша либеральная интеллигенция, занявшая в важных вопросах нынешнего кризиса проамериканскую позицию, начисто забыла свой собственный гнев по отношению в государственному насилию в своей стране (точнее, к воображаемому образу насилия). На наших глазах интеллектуальная элита США сдвигается к признанию пытки как приемлемого для демократического общества инструмента — в ХХI веке! И никакого возмущения в среде российской интеллигенции. Им можно!

Вот сообщение американской прессы: «Алан Дершовитц (Alan Dershowitz), светило Гарварда, поощрительно относится к пыткам (запрещенным конституцией США) в отношении террористов. В интервью он сказал: «Сразу хочу уточнить, что мое предложение вытекает из внутреннего отвращения к пыткам: это тайное и нелегальное явление, которое, к сожалению, существует и которое, будучи не в состоянии искоренить, я бы хотел поставить на службу закону и демократии… Перед бомбой, оснащенной часовым механизмом и готовой взорваться — то есть террористом, располагающим информацией, которая может спасти жизни тысячам невинных людей, — любая настоящая демократия может и должна сделать что-нибудь, чтобы предотвратить взрыв…

Моя цель — узаконить пытку, чтобы иметь возможность контролировать и останавливать ее. Сегодня пытка тайно и нелегально практикуется на всей планете, включая демократические страны, подписавшие международный договор о ее упразднении. ЦРУ по всему миру пустило леденящий душу учебник с самыми жестокими методами «вымогания информации», а комиссары полиции, от Калифорнии до Флориды, ежедневно применяют пытки за закрытыми дверями. Я считаю, что намного лучше было бы ввести ее в рамки закона, сделав видимой и прозрачной, то есть демократичной… Кроме того, я предлагаю ввести «не смертельную» пытку, как, например, разряды тока или иглы под ногти, которые вызовут невыносимую боль, не подвергая опасности жизнь индивида».

Повлияло ли это признание «светила Гарварда» на ненависть к НКВД? Нет, нисколько. Вызвало ли оно ненависть к ЦРУ, ФБР и политической системе США? Нет, нисколько. Значит, перед нами случай расщепления сознания и утраты способности к рефлексии.

Но для нашего нынешнего состояния, видимо, самым губительным было разрушение краткосрочной, оперативной памяти — памяти о тех идеях, словах и делах, которые прямо влияют на нашу жизнь, наши решения и наше поведение именно сегодня. Все понимают, что положение страны очень тяжелое — накапливаются угрозы и тают ресурсы. Сказки про «рост ВВП», благодатные нефтяные цены и нежность к нам со стороны Джорджа Буша и Кондолизы Райс уже мало кого утешают. Но ведь и связно обсудить хотя бы между собой пути выхода из кризиса люди не могут! Они уже не помнят, как мы в эту яму свалились, кто нас в нее вел, какими доводами нас соблазнял. Мы уже забыли, где верх, а где низ, как надо жить человеку, а как не надо. Ведь мы стали непохожи на самих себя — мы забыли, кто мы и откуда!