Восемь дней пришлось дожидаться предварительного слушания у мирового судьи, который отклонил ходатайство Хьюз-Макнафтона и постановил, что «для суда улик достаточно, то если имеются такие свидетельства, на основании которых правильно проинструктированное жюри присяжных способно вынести обвинительный приговор». Все уперлось, как объяснял Хьюз-Макнафтон, в то, что про револьвер я О'Хирну сперва соврал, — это и навлекло на меня подозрения.

— А теперь ответь мне, Барни, дружище, — в который раз принялся увещевать меня Хьюз-Макнафтон. — Мне не нужны на суде неожиданности. О'Хирн найдет тело?

— Где?

— Ну откуда же я-то могу знать?

— Я не убивал его.

Пять долгих недель меня томили, пока наконец не назначили рассмотрение моего дела на осеннюю выездную сессию суда в Сен-Жероме. Мириам прилетала каждый уик-энд, останавливалась в местном мотеле, привозила мне книги, журналы, мои любимые сигары «монтекристо» и бутерброды с копченостями от Шварца.

— Мириам, если все же дело обернется так, что меня приговорят гнить в тюрьме, я не хочу, чтобы ты ждала меня. Ты свободна.

— Барни, прошу тебя, пожалуйста, вытри глаза. Благородство тебе не к лицу.

— Но я это серьезно!

— Нет, ты это не серьезно.

Среди моих добрых соузников был один идиот, ограбивший местный гастроном; он взял восемьдесят пять долларов с мелочью и десять блоков сигарет, после чего в тот же вечер его поймали в баре, где он пытался сбыть награбленное. Еще была парочка угонщиков машин, парень, торговавший крадеными телевизорами и музыкальными центрами, мелкий наркодилер, один эксгибиционист и тому подобная шушера.

С первого взгляда на судью я почувствовал, что падаю, падаю, падаю в никуда. Увидел свои дергающиеся в воздухе ноги и взмолился, чтобы хоть кишки меня не подвели в последние мгновенья на этом свете. Председательствующий судья Евклид Лазюр, стройный и сразу видно что суровый мужчина с крашеными черными волосами, противными кустистыми бровями, крючковатым носом и щелочкой рта, сам по себе был интересным типом. Как большинство убежденных québécois de vieille souche[343], взросление которых пришлось на годы Второй мировой войны, по молодости и глупости он открыто симпатизировал фашизму. Свои интеллектуальные зубы оттачивал в фашистской в те годы газетке «Девуар», подобно аббату Лионелю Адольфу Грую с его махрово-антисемитской «Аксьон Насьональ». Был членом «Ligue pour la Défence du Canada»[344], этакой своры франкоканадских патриотов, которые бросались в бой как бешеные псы, если Канада нападала, но рисковать шкурой в том, что они считали очередной британской империалистической войной, остерегались. Он был в гуще той радостной толпы, что двинулась по Мейн-авеню в 1942 году с битьем витрин в еврейских магазинах и криками: «Бей жида! Бей жида!» Однако с тех пор он уже осуществил публичное покаяние, объяснив это юношеской опрометчивостью. Журналисту он сказал так: «В сорок втором году мы понятия не имели, что происходит. Мы же не знали еще про лагеря смерти!» Впрочем, как указывал Хьюз-Макнафтон, было и нечто обнадеживающее в том, что судить меня будет этот раздолбай. Дело в том, что супружница этого Евклида сбежала с концертирующим пианистом. И за ним давно установилась прочная репутация женоненавистника. Во время одного из прошлых своих дел, перед тем как приговорить тетку, которая воткнула кухонный нож мужу в сердце, он сказал: «Женщины обладают богатой палитрой добродетелей, в этом они богаче мужчин, я всегда в это верил. Но многие говорят — и в это я тоже верю, — что когда они падают, то падают до такого уровня подлости, до какого самый гнусный мужчина опуститься не может».

В общем, я еле дождался, пока моя болтливая и возмутительно неверная жена займет свидетельское место.

— Бедный мистер Москович, — заговорила она, — весь дрожал, и я легла к нему в постель, просто чтобы согреть его, потому что у меня эмоциональная эмпатия ко всем страждущим, независимо от расы, цвета и сексуальной ориентации. Я человек высокотолерантный. Это многие замечают. Но, господи, где-то же надо и черту подвести! Не хочу никого в этом зале обидеть, но я очень высоко ставлю франкоканадцев. Вот наша горничная, например, — я ее просто обожала! Однако, честно говоря, я бы вам всем посоветовала отказаться наконец от традиции выдирать перед свадьбой невесте зубы. Что до меня, то я приискала бы жениху подарки получше.

Только человек, у которого одна грязь на уме, может заподозрить нечто сексуальное в том, что я легла в постель к мистеру Московичу, хотя конечно же я привлекательная женщина и в самой, что называется, поре, а муж не исполнял своих супружеских обязанностей со мной месяцами. Да что там: он даже в первую брачную ночь не скрепил наш союз физической близостью, да и дату свадьбы пытался изменить, так как она не укладывалась в расписание финалов Кубка Стэнли. Ему плевать было и на задаток, который мой отец внес в синагогу, и на то, что людей уже пригласили, и сам Гурски должен был прийти, причем не один. Мы вообще-то с ними дружим семьями. И не первый год. Мои родители на нашу свадьбу ничего не пожалели. Моей принцессе, как говорил папочка, все только лучшее — вот потому-то он и возражал так яростно против моего брака с мистером Панофски. Он из другого monde, говорил мне папа, и он был прав, ох, как он был прав, но я-то думала, что смогу поднять Барни до своего уровня — понимаете, стать чем-то вроде профессора Хиггинса в женском роде (это из «Пигмалиона», пьесы великого Бернарда Шоу). Вы могли видеть киноверсию с Лесли Хауардом, который там так хорошо сыграл, что ему потом доверили роль в «Унесенных ветром». А как мне нравилась музыкальная версия! «Моя прекрасная леди» с Рексом Гаррисоном и Джулией Эндрюс — это чудо! Надо ли удивляться, что этот мюзикл имел такой успех! Помню, когда мы с мамочкой выходили из кино и все мелодии еще звучали в голове, я сказала…

Судья, с усилием подавив зевок, перебил ее:

— Значит, вы легли в постель к мистеру Московичу…

— Чтобы согреть его. Да ей-богу же! На мне была розовая шелковая ночнушка с кружавчатыми каемочками — я ее купила в «Саксе», когда мы с мамой в последний раз были в Нью-Йорке. Когда мы с нею ходим по магазинам, продавцы принимают нас за сестричек. Для женщины ее возраста у нее потрясающая фигура…

В 1960 году в Квебеке все еще считалось, что женщины слишком глупы, чтобы участвовать в жюри присяжных. [Лишь в 1928 году, кстати, Верховный суд Канады признал женщин «физическими лицами». — Прим. Майкла Панофски.] Поэтому моя судьба была в руках двенадцати мужчин, добронравных и честных граждан. Нескольких свинарей, продавца кастрюль, банковского кассира, гробовщика, плотника, цветовода, тракториста-снегоуборщика и иже с ними, причем все явно жалели о своем даром потраченном в суде времени. Образованные на уровне младших классов церковно-приходской школы, они, пожалуй, не удивились бы, увидев у меня в дополнение к рогам еще и хвост. Я даже подумывал, не выйти ли мне как-нибудь на слушания босиком, чтобы убедить их хотя бы в том, что у меня нет раздвоенных копыт.