В начале обвинительной речи Марио Бегин, «советник королевы», сказал:

— Мои ученые коллеги, без сомнения, будут вновь и вновь напоминать вам, что трупа нет, однако истина заключается в том, что в нашем распоряжении все-таки имеются существенные факты, доказывающие, что убийство совершено. Вместо того чтобы сокрушаться по поводу того, что нет трупа, вы лучше бы считали, что он есть, но просто еще не найден. Вот под каким углом надо на это смотреть. От первого звонка обвиняемого в полицию (тут он молодец, очень умно повел себя!) и до момента прибытия на место преступления следователя сержанта Шона О'Хирна у него был целый день, чтобы избавиться от трупа. И не забывайте, что мы имеем дело с лжецом, который лжет и тут же в этом сознается. Мистер Панофски признал, что сотрудникам Surete он солгал дважды. А я вам говорю, что он о револьвере солгал не дважды, а трижды. Во-первых, сказал следователю сержанту О'Хирну, что понятия не имеет, как револьвер оказался у него на тумбочке у кровати. Потом он отрицал тот факт, что в барабане одна гильза пустая, — это вторая ложь: он сказал, что револьвер забыл его отец, который никогда не умел правильно заряжать оружие. Я нахожу это странным, поскольку его отец был опытным офицером полиции. Но главной для нас является его третья ложь. Обвиняемый был вынужден признать, что стрелял из револьвера, но будто бы только в шутку, поверх головы жертвы. Зато из показаний следователя сержанта О'Хирна мы узнаём, что обвиняемый в конце концов сломался и подтвердил, что совершил убийство. Он сказал, цитирую: я выстрелил ему в сердце, конец цитаты. Это его собственные слова. «Я выстрелил ему в сердце».

Да, сейчас мне нелегко. Так же, как и вы, уважаемые присяжные, я не лишен сострадания. Все, что мы сейчас говорим, мы говорим о муже, который, придя домой, обнаружил жену и лучшего друга вместе в постели. Конечно же ему это не могло быть приятно. Не будем недооценивать того, какое потрясение он испытал, обнаружив свою недостойную жену в постели с другим мужчиной, но не будем считать это и лицензией на убийство. «Не убий» — так звучит одна из заповедей завета, заключенного между людьми и Богом, и, насколько мы знаем обычаи избранного народа, обещанное выполняется — это свято. Я не стану сейчас занимать ваше время затейливым и пространным вступлением, потому что могу всецело положиться на красноречивые улики, доказывающие, что обвиняемый виновен в убийстве. Есть револьвер, есть пустая гильза в барабане и есть жертва, которую, как мы знаем, никто не видел с тех пор, как она погрузилась в озеро. Если бы этот человек утонул, его тело должно было бы всплыть через месяц, если не через неделю. Но, может быть, он и жив, однако тогда и я, может быть, наследник русского царя, всю семью которого жесточайшим образом истребили по приказу коммуниста Леона Троцкого (он же Бронштейн). Или, может быть, мистер Москович без денег, да и без паспорта, который он тоже забрать забыл, вылез из озера на другом берегу и в одних плавках поехал на попутках домой в Соединенные Штаты? Если вы в это верите, то у меня есть домик с садиком во Флориде, и я его готов поверившему дешево продать.

Уважаемые присяжные, ваше сочувствие к обманутому мужу понятно, но вы не должны дать состраданию возобладать над чувством справедливости. Убийство — оно убийство и есть. Теперь, когда вы выслушали доказательства, я надеюсь, что вы объявите обвиняемого полностью виновным.

Затем настал черед блеснуть Хьюз-Макнафтону.

— Я попросту не могу понять, что я тут делаю. Я в полном изумлении. За те годы, что я работаю адвокатом, дела, подобного этому, мне не попадалось. С моей точки зрения, тут все проще пареной репы. Мне положено защищать клиента, употребить для этого все свои скромные силы и способности — как-никак его обвиняют в преднамеренном убийстве, — но трупа-то нет! Что же это получается? Завтра меня попросят защищать честного банкира от обвинений в мошенничестве при отсутствии недостачи денег? Или уважаемого гражданина, который якобы сжег свой амбар, при том что никакого пожара не было? Я так уважаю закон, нашего высокочтимого судью, моих ученых коллег и вас, господа присяжные заседатели, что я должен заранее извиниться, поскольку это дело, зашедшее столь далеко, что даже представлено на ваше рассмотрение, есть ничто — пустое оскорбление вашего здравого смысла. Тем не менее faute de mieux[345]придется нам им заняться. Как вы уже слышали, Барни Панофски, любящий муж и кормилец, однажды утром неожиданно вернулся к себе в дачный домик в Лаврентийских горах и нашел там жену и лучшего друга в одной постели. Вообразите эту сцену — те из вас, кто тоже любит своих жен. Приходит, увешанный гостинцами, и видит, что его предали. Предала жена. Предал лучший друг. Мой ученый коллега хочет, чтобы вы поверили, будто миссис Панофски не совершала измены. Да нет же! Она не шлюха, объятая беззаконной похотью. В соблазнительной ночной рубашечке она забирается в постель к мистеру Московичу только потому, что тот дрожит, и она хочет согреть его. Надеюсь, вы тронуты. А я вот, честно говоря, нет. Что, одеял в доме больше не было? Нельзя было горячей воды в грелку налить? И как вышло, что, когда мой подзащитный спугнул их, на его любимой жене уже не было ее соблазнительной розовой ночной рубашки? Или миссис Панофски, в отличие от мистера Московича, нечувствительна к холоду? А может быть, ей захотелось снять рубашку, чтобы она не мешала, так сказать, взаимопроникновению? Эти вопросы я оставляю на ваше усмотрение. А также то, почему замужняя женщина, направляясь в отсутствие мужа в спальню к другому мужчине, ничтоже сумняшеся, надевает одежду, в которой она так доступна. Мне также хотелось бы спросить: если ее объятия с мистером Московичем были столь невинны, то почему она поспешила после этого убежать? Почему было не остаться, не объяснить? Не потому ли, что ее снедал стыд? Вполне оправданный, если вы спросите мое мнение. Да, еще была медицинская экспертиза, доказавшая наличие следов спермы на простынях мистера Московича, но пусть это вас не беспокоит. Он, видимо, всю ночь мастурбировал.

Насладившись смехом присяжных, Хьюз-Макнафтон продолжил еще увереннее:

— Конечно, хотя мой подзащитный был, что вполне понятно, шокирован увиденным в спальне — его обожаемая жена, его любимый друг… — это все же не давало ему лицензии на убийство, но дело-то в том, что убийства как раз и не было! А если было, так был бы и труп. Мистер Москович и мой подзащитный поссорились, это правда, и оба крепко выпили. Слишком крепко выпили. Мистер Москович решил после этого пойти искупаться — не лучшая идея в его состоянии, — а мистер Панофски, не привыкший потреблять алкоголь в таких количествах, лег на диван и отключился. Проснувшись, он не смог найти мистера Московича ни в доме, ни на мостках. Испугался, что тот утонул. Обращаю ваше внимание: мой подзащитный не сбежал, никуда не скрылся, подобно миссис Панофски. Наоборот, немедленно пригласил полицию. Приезжайте быстрее, сказал он. Разве так ведет себя человек с нечистой совестью? Нет. Определенно нет. Да, вам сказали тут, что из револьвера, принадлежавшего отцу мистера Панофски, инспектору следственного отдела Израилю Панофски, стреляли. А из того, что мой подзащитный на вопросы о револьвере сперва соврал, такой сыр-бор раздули — ух, куда там! Ну да, это печально — он должен был понимать, что Surete как-никак наша опора и защита. Но! Ведь это тоже понятно: в тот момент Барни Панофски был огорчен и испуган. Поэтому он дважды пустился в невнятные, уклончивые объяснения происхождения револьвера. Но в конце концов он добровольно сказал правду, тогда как мог бы молчать и требовать присутствия адвоката. Вспомните, он же сын инспектора полиции, воспитанный в уважении к закону, и никто его говорить не вынуждал. Как счастливы граждане нашей страны, нашей провинции, — возвысив голос, проговорил Хьюз-Макнафтон и сделал паузу, чтобы с поклоном кивнуть О'Хирну, — счастливы, что живут не в какой-нибудь стране Третьего мира, где подозреваемых полицейские избивают, где это в порядке вещей. Нет, нет. С нашей Surete нам повезло, у нас есть все причины гордиться поведением ее служащих.