— А чего ж на тебе не офицерский мундир, а чекмень казацкий?

— Казацкую экипировку приобрел в Оренбурге я, на базаре, государь…

Чтоб сподручней было бежать.

— И то верно. Какой чин на тебе?

— В Петербурге имел чин капитана, но по суду разжалован в прапорщики и выслан в Оренбург на службу.

— О! — повеселел Пугачёв. — Видно, одна у нас с тобой судьба: и меня, братец, двенадцать годков тому назад в Питере-то такожде разжаловали… из царей. Да вот, как видишь, господь опять призвал меня сесть на вышнее место, а добрые люди помогли тому. За что же тебя пообидели, друг?

— Накрыл я, ваше величество, с поличным нашего казнокрада-полковника.

А у того большие связи, я же человек мелкого калибра. Виноватый оправдался, а мне от нашего правосудия довелось пострадать, государь.

— Ах, негодяи! — произнес, улыбаясь, Пугачёв. — А во всем повинна насильственно восшедшая на престол супруга моя. Зело много она развела всяких корыстолюбцев да мздоимцев… А ты, видать, человек бесхитростный, честный. Таких уважаю… Ну, ладно, Горбатов, ладно, брат! — Пугачёв поднялся, дал выстрел из пистолета. К нему подскакали ближайшие казаки.

— Проводите-ка, детушки, господина капитана в штаб — на слове «капитан» он сделал ударение — да велите моим именем Почиталину, чтоб немедля квартиру сыскал ему.

Горбатов с казаками уехал в Берду.

Ермилка подвел Пугачёву коня. Застоявшийся жеребец покосился умными глазами на широкоплечего грузного хозяина, легко и грациозно подбросил себя вверх, сделав «свечу», принялся по-озорному ходить на дыбах. Ермилка, внатуг державший его в поводу, проелозил по снегу сажени три на подошвах, слегка ударил жеребца нагайкой, весело заорал:

— Ты! Балуй, тварь!

Жеребец поджал уши, всхрапнул и, словно вкопанный, замер. Пугачёв вскочил в седло.

В слободе уже светились огоньки. У ворот своей квартиры стояла, в темной шубке с белым воротником и в пуховой шали, Стеша Творогова. Узнав проезжавшего государя, она низко поклонилась ему.

— Будь здорова, Стеша, — крикнул он. — Чего в гости не захаживаешь?

— Спасибо, сокол ясный… Зайду, улучу часок…

По случаю победы слобода всю ночь предавалась бражному веселью.

Гуляка поп Иван, за пьянство приговоренный Пугачёвым к виселице, с радости, что получил помилование, пил без просыпу еще несколько дней.

Последняя военная удача так взбодрила Пугачёва, что он решил послать генерал-поручику Рейнсдорпу указ, в котором требовал покорности и сдачи города. После довольно велеречивого вступления в указе говорилось:

Губернатор Рейнсдорп, читая указ в обществе начальствующих лиц, то впадал в бессильное негодование, то разражался скрипучим желчным смехом.

Глаза его с крайним подозрением виляли от лица к лицу. Он чувствовал, что все его поступки предаются резкой критике, что чиновники, от мала до велика, считают его плохим военачальником и чуть ли не в глаза тычут ему, что есть он простофиля. О мой бог! Какие настали времена, как изменились люди!..

— Да, господа, — сказал он, — к великому несчастью, наш гарнизон, как это усматривается чрез многочисленный неудачный опыт, ничего с этот плут Пугашов поделать не может. И мы, господа, стоим в очшень затруднительном положеньи, чтоб не сказать более…

— Мне сдается, — насмешливо поглядывая на губернатора, начал тучный, задышливый директор таможни Обухов, — мне сдается, что о гробе с музыкой, который вы собирались устроить самозванцу, нам надлежит забыть и усердно молить бога, как бы Пугачёв не устроил оного гроба нам, но без музыки…

— О нет, нет! Ви очшень ошибайтесь, господин Обухов. Мы этому негодяй еще устроим гроб и музыку. Два гроба с двумя музыкам! — выкрикнул губернатор, во все стороны повертываясь на кресле и грозя пальцем.

Присутствующие невольно улыбнулись, а Обухов, таясь, выругался в шляпу. — Только не тотчас, не тотчас. Вот подоспеет сильный подкреплений извне, тогда разбойничкам — капут!

— Но ведь вы сами же изволили еще в начале октября писать генералу Деколонгу, предлагавшему помощь, чтобы он стоял на месте, ибо вы в его помощи нимало не нуждаетесь, — не унимался дерзкий на язык Обухов.

— То был один время, теперь настал другой время, — обиженно проворчал губернатор. — Ви еще очшень неопытна в военном деле, господа. Ви еще не знайт, что такое наш общий враг… этот… этот… Вильгельмьян Пугашов.

О, сей каторжный душа весьма опытный воячка! Да он, шорт возьми, настоящий Вобан, самый лючший французский инженер и стратег. Вот кто Пугашов! Этот самая маршал Вобан своя тактика очшень легко брал крепости. Сто лет тому назад, сто лет! Впрочем, ви и понятий о нем не имейт, чтоб не сказать более…

Плотный пучеглазый Валленштерн, качнув головой, стал с жаром Рейнсдорпу возражать.

— Ставить на одну доску Пугачёва и Вобана несколько удивительно, особливо для такого опытного полководца, каким вы себя считаете. Кроме сего, к вашему сведению, генерал, ежели этого не знаете: ваш Вобан не только мастер был брать крепости, но умел и замечательно строить их. А наша Оренбургская крепость, невзирая на большие ассигнования, до сих пор руина. Куда деваются деньги, аллах ведает.

Рейнсдорп нервно понюхал табаку, нестрашно посверкал глазами и, чтоб замять неприятный разговор, вскинул вверх руку с зажатым в ней платком.

— Господа! У меня созрел в голова очшень лючший прожект. — Он оживился, и все зашевелились, незаметно подталкивая друг друга локтями и готовясь услыхать от губернатора очередную забавную несуразность. — Генерал-майор Валленштерн и вы все, господа, помогайт мне. С завтрашняя ночь сгоняйте наряды сольдат, каторжников, разные воришки, а в равной мере — обыватель, штоб… штоб рыли за стенами крепости по полю много волчья яма. Чем больше, тем лючше.

— Земля промерзла, будет затруднительно…

— Отогревайт пожогом, взрывайт порохом… А сверху надо прикрывать сучочками…

— Хворостом?

— Да, да, хворост, хворост! А еще сверху подсыпать снежок…

Неприятельский самый пьяный касак поедет, ату-ату и — в яма… Еще ставить по всему степь волчий капкан. Да, да, волчий капкан! Прошу спрятать ваши улыбка. Приказать кузнецам делать много-много капкан…